— Да может и проклято, кто ж его знает. Но я-то до сих пор жив, нет? Сколько лет уж за островом приглядываю, — не хочу предавать память отца, — но никакие призраки меня не сожрали. И Спасителя, кем бы он там ни был, я в глаза не видал. Где я только не лазал, когда впервые попал сюда, будучи ещё зеленым совсем. Весь остров обошёл вдоль и поперёк, но ничего здесь нет, кроме обгоревших и осыпавшихся зданий да зарослей.
Несколько мгновений они оба молчат. Дождь шумно барабанит по окнам, завывает ветер. Питер едва заметно вздрагивает, когда слышит как с противным свистом закипает чайник.
Чай у сторожа Саммерса такой же, как и его табак — крепкий и отвратительный на вкус, но он всё-таки не отказывается. Хочется согреться, пусть и таким гадким пойлом.
— Но чтоб вы знали, — продолжает тот спустя какое-то время, хотя Питер больше не задаёт вопросов. — Там, за лесом, на другой стороне острова, есть кладбище. Наверняка и от него избавиться захотите, но, может, перед этим посмотрите. У них там на могилах символы этого их Спасителя — вместо католических крестов звезда какая-то, а в ней будто чудо-юдо морское.
— Пентаграмма? — предполагает он, медленно потягивая горячий чай. Может статься, что никакие Стоуны не язычники, а самые обыкновенные сатанисты. Питер почти успокаивается.
— За дурака меня не держите, мистер Болдер. Сами сходите посмотрите, если будет время и покупать это место не передумаете. Всё это ими выдумано много лет назад, никто больше в такое не верит. Секта это была, вот что я вам скажу.
Никто больше не верит — и Питер верить не хочет. Все эти истории о проклятиях и смертях хороши для ночей страха в детских лагерях, где их рассказывают у костра, но никак не для реальной жизни. Он почти уверяет себя в том, что ничего необычного на Хемлок Айленд никогда не происходило, когда вновь выглядывает в окно.
У того самого каменного здания — единственного сохранившегося целиком — он замечает человеческий силуэт. Бьёт молния, освещая лес и заросли болиголова, и он видит его так же четко, как свое отражение в мутноватом стекле: женская фигура, закутанная в черные одежды. Её светлые, будто бы такие же белые, как отблески молнии, волосы развеваются под жуткими порывами ветра.
— Послушайте, мистер Саммерс, — Питер говорит медленно, едва ворочая языком. Словно завороженный, он не может отрывать взгляда от застывшей в тени здания фигуры. — А кто эта женщина?
— Какая женщина? — хмыкает тот и тоже подходит к окну. — Вы никак перебрали чего, мистер Болдер? Так я вам вроде как чай-то без виски наливал. Али вы ещё до приезда хряпнули?
На мгновение он поворачивается к бородатому сторожу и хочет высказать тому всё, что о нём думает — о его грубоватой манере говорить, о беспардонности и о том, что именно из-за его любви рассказывать обо всём едва ли не с сотворения мира он здесь и застрял. Но точно так же застревают и слова у него в горле.
В нос бьют запахи табака и цветов болиголова. Рыбой уже не пахнет.
— Та женщина, которую я только что видел у самого леса. Там, где стоит единственное уцелевшее здание, не считая вашей сторожки. Часовня, судя по всему.
— Да ну бросьте вы, — Саммерс смеётся, наливает себе ещё целую кружку чая и на этот раз добавляет в неё виски. — Нет здесь никого, кроме нас с вами. Уж меня-то не пытайтесь припугнуть детскими шутками.
Питер молчит. Вновь смотрит в окно, но на этот раз никого не видит — молнии вновь и вновь перечеркивают небеса яркими всполохами, но у каменной постройки близ густого леса никого нет. Деревья всё так же гнутся под напором сильного ветра.
Он уверен в себе. Он знает, что не сошёл с ума. Должно быть, во всём виноваты нездоровая атмосфера этого места и его разыгравшееся воображение. А может быть, всё дело в растущем повсюду болиголове. Когда-то он слышал о том, что это растение ядовито, но понятия не имеет, достаточно ли вдохнуть его аромат, чтобы отравиться.
Голос разума подсказывает, что нет.
— А я думал, это вы пытаетесь меня напугать, мистер Саммерс, — Питер чувствует, как в нём ни с того ни с сего просыпается ярость. Слепая, ничем толком неоправданная злость. Ему хочется вскочить на ноги и столкнуть со стола стоящую на нём посуду, оттолкнуть в сторону своего собеседника или даже приложить того головой о ближайшую стену. Ничего этого он не делает — всего лишь кривится и с подозрением щурится. — Вам наверняка не хочется оставлять эту работу. Как вы там выразились? Это память о вашем отце. Не выгодно ли вам любыми способами сорвать предстоящую сделку?
Питер не понимает, зачем об этом говорит. Собственные слова кажутся неуместными, глупыми. Какой в этом смысл? Почему он вдруг начал сыпать обвинениями? Язык словно слушается вовсе не его. Его будто отравили тем поганым чаем.