Командир батальона наблюдал за расположением противника. Беседовал то с одним, то с другим, спокойно обходя позиции и не обращая никакого внимания на пули. Аугусто отстал. Когда он проходил мимо наблюдательного пункта, его окликнул Ломас. Наблюдательным пунктом служило что-то вроде каменного укрытия, возведенного этой ночью для семидесятипятимиллиметровой батареи, которая должна была прибыть на высоту Эль Педрегаль для сдерживания танков противника. Но ввиду опасности попасть в окружение так и не прибыла.
Командир обругал одного связиста, который спрятался в этом каменном укрытии.
— А ну, вон отсюда, трус! Да ты, я вижу, из тех, что геройствуют только в тылу!
Наблюдательный пункт находился по соседству с каменной стеной. Их отделяло немногим более полуметра. В эту-то щель и залег Ломас.
— Гусман! Иди сюда. Здесь хватит места на двоих.
— А командир не обозлится, увидев нас тут?
— Обозлится? А чего ему злиться? Мы на месте. Прикажут сбегать на передний край или еще куда-нибудь, мы — пожалста.
Аугусто бросился на землю рядом с Ломасом, щека к щеке. Устроился на боку, зажав винтовку между ног и локтем упершись в землю.
— А где Борода?
— Его послали на высоту.
Оба замолчали. Огонь усилился. Вражеские батареи, выдвинутые почти к самой высоте, вели прицельный огонь. Как летели снаряды, слышно не было. Выстрел и разрыв следовали одновременно. Один за другим умолкали батальонные гочкинсы. Снаряды накрывали пулеметные гнезда. Пулеметчики отошли назад. Правда, не все. Некоторые так и остались лежать в обнимку со сверкающим стволом, погребенные под щебнем и обломками.
Настоящих окопов не было. Непрочные стены разваливались от взрывных волн. Снаряды, ложившиеся позади передовой, взметали тучи камней. И эти камни, с устрашающим свистом прорезавшие воздух, представляли не меньшую, чем снаряды, опасность.
Аугусто и Ломас оказались в самом центре этого кошмара, переживая его наяву. С той и другой стороны беспрерывно палили пушки, минометы, пулеметы, винтовки. Смертоносный вихрь снарядов, пуль, камней сводил с ума. Словно в котле кипели осколки свинца и стали. Все это обрушивалось на стены, вонзалось в землю, в тела солдат, В воздухе рыскали апокалипсические чудовища, завывая, стеная, намечая жертву, Воздух сгущался. Он был пропитан дымом и пылью. Трудно было дышать. Земля набивалась в рот. Солдаты стискивали челюсти. На зубах хрустело. Слышались стоны умирающих, душераздирающие призывы раненых.
Аугусто и Ломас, оба бледные, измученные, обезумевшие от ужаса, то утыкались лицом в камни, то снова приподымали головы. Судорожно глотали воздух полуоткрытым ртом; животный страх, словно железными когтями, рвал их на части. «О господи, господи! Мама родная!»
Солнце заглянуло в их щель. Аугусто увидел искаженное страхом лицо Ломаса, по которому стекали капли пота. Худенький юноша, ничем не примечательный, с ясными голубыми глазами. «Чем я могу тебе помочь? — думал Аугусто. — Интересно, как Борода?» На измученном личике Ломаса Аугусто читал собственный страх, собственный ужас. «Может, через минуту от нас останутся только жалкие кусочки». Ломас тоже взглянул на Аугусто. Аугусто хотелось плакать, обнять его. Все-таки хорошо, что они, как братья, вместе в то время, когда смерть так и вьется вокруг, размахивая своей звонкой косой, безжалостно выкашивая полз батальона. Ее коса была тут, рядом, такая осязаемая, такая неуемная. Она косила и косила.
— Это ужасно!
— Ужасно!
Только этими восклицаниями они и обменялись. Ничего больше сказать друг другу они не могли. Молчали и снова повторяли одно и то же. Словно пели немую песню, песню смерти, с таким припевом.
Неподалеку от них находилась вторая рота. Стреляли стоя, расположившись цепью. От смерти их отделяла только ненадежная каменная кладка. Солдаты падали навзничь, падали ничком, падали, как подкошенные, или же медленно, постепенно оседая, обдирая о камни щеки, лоб, нос, губы. Струилась, клокотала кровь. Прихрамывая, мимо проходили легкораненые. Раненых тяжело вели под руки. Они с трудом волочили ноги, свисая с плечей товарищей, словно кули с мукой. Других выносили на носилках, как в гробу.
Каменная стена на многих участках была разрушена снарядами. Одна брешь была длиной в пять или шесть метров. И сквозь эту брешь со свистом и ревом неслись пули и снаряды. Эррера съежился, не решаясь пересечь это пространство. Он был бледен и смеялся каким-то истерическим смехом, как в то утро, когда Аугусто задал ему трепку на телефонной станции. Эррера взглянул на Аугусто. Аугусто улыбнулся ему. Погонщик, чуть успокоившись, приложил руку к груди.