— Я тебе честно скажу, я ничего не понимаю. Я даже не понимаю смысла нашего диалога. Но одно могу сказать точно: со мной еще так никто не знакомился. — Она помолчала и добавила: — Со мной вообще никто и никогда не знакомился на улице.
У нее и у меня было почти два часа свободного времени. Мы бродили по улицам, потом немного посидели в кафе. И при этом мы, не переставая, говорили. Говорили так много, что под конец оба охрипли.
Ее звали Катей. Ей было ровно столько же, сколько и мне. Двадцать четыре года. У нас даже день рождения был с разницей всего лишь в пять дней. Она закончила филологический факультет МГУ, по специальности английская литература средневековья и эпохи возрождения. Видимо, это и спасло положение. Она тоже, как и я, выросла на рыцарских романах, только в отличие от меня читала их на языке оригинала.
Чем больше мы говорили, тем больше мы находили между собой общего. Она тоже была членом великого братства свободных копейщиков, только занималась переводами. Она так же, как и я, любила сама распоряжаться своим временем и жила совсем одна в квартире, которая осталась ей в наследство от бабушки.
Я смотрел на нее и представлял ее квартиру. Чистую, аккуратную, как она сама. Без единой пылинки и соринки, а вокруг полки с книгами, только надписи на корешках там не только на русском языке.
Странно, но мы почти совсем не говорили ни о музыке, ни о литературе. Мы говорили друг о друге, а это был очень хороший признак. Про братство фрилэнсеров мы тоже поговорили немало. У переводчиков были почти те же самые проблемы, что и у журналистов: работа без выходных, перевод бездарных книжек, абсолютная нехватка свободного времени и взамен этого свобода, которой на самом деле нет.
— А почему ты меня назвал первой ведьмой? — спросила она.
— Понимаешь, я этой зимой написал сказку про первого рыцаря и первую ведьму, которые из века в век ищут друг друга. Ты назвала меня рыцарем, а я тебя ведьмой.
— Правильно, ты же сам начал со своих снов про войну.
— А тебя снятся какие-нибудь необычные сны?
— Ты знаешь, видимо, да. Что-то такое яркое, но я просыпаюсь и ничего не могу вспомнить. Единственное яркое воспоминание из этих снов — это полет: полет над городом, а затем над лесом.
— Значит, растешь.
— Значит, расту. — Она посмотрела на часы. — Ладно, Андрей, мне пора. Было приятно поболтать.
— А мы не обменяемся координатами? — как-то совсем уж отчаявшись спросил я.
— У меня нет карточки. У тебя есть?
Я достал из кармана свою визитку и протянул ей.
— Хорошо. — Она кивнула. — Я тебе позвоню или нет, лучше я тебе в аську постучусь. Вот, вижу, тут номер есть.
Ей нужно было идти в другую сторону, так что, выйдя из кафе, мы даже не пошли рядом. Я всеми силами старался не посмотреть ей вслед, хотя мне очень хотелось. Но когда я обернулся, она растворилась в толпе. Лишь одна деталь бросилась мне в глаза: мы расстались на перекрестке.
— Ты что такой хмурый, Андрей? — спросил меня редактор. — Весна ведь, радоваться надо. Любовь, женщины, вино! Ты же молод!!!
Редактор это сказал с таким выражением, как будто для него самого это все было давно позади. Хотя на самом деле это было правдой: ему перевалило за пятьдесят, голова его полысела, а на правой руке было обручальное кольцо.
— Работа превыше всего! — мрачно ответил я.
Он лишь презрительно хмыкнул мне в ответ и пожал руку.
Я вышел из редакции, сел в маршрутку и поехал в сторону метро Бауманская, в сторону моей маленькой старой Германии. Домой идти не хотелось. Хотя и гулять здесь мне что-то разонравилось. Около входа в метро сидел бомж с табличкой: «Помогите на корм собакам!» Вокруг него кучковались самые разнообразные дворняги. Некоторые из них были очень похожи на тех, что напали на меня той памятной зимней ночью. Я пригляделся к бомжу и тут же отвел взгляд. Это был тот самый главарь стаи падших. Заметив меня, он улыбнулся во весь рот, «украшенный» почерневшими пеньками зубов. Мне нечего было делать: я тоже улыбнулся в ответ и бросил ему в шапку десять рублей.
Я не стал заходить в метро, а пошел в сторону храма. Купола и кресты сверкали сусальным золотом. Храм возвышался над улицей подобно былинному богатырю, стоявшему в толпе простого народа.
Я шел к храму, а сам уже знал, что сегодня я войду внутрь. Войду, чего бы это мне не стоило.
Мне трудно признаться, но до этого времени я ни разу не было внутри Елоховского собора, и его внутреннее убранство поразило меня до глубины души. Все эти старинные фрески, иконы, запах ладана и свечей… Сюда было так приятно войти с холодной улицы. Но храм был почти пуст. Несколько бабушек на скамеечках, двое женщин пишут записки.
Я пошел по направлению к алтарной части. Там никого не было. Только какой-то мальчик лет восемнадцати или, быть может, чуть младше стоял на коленях и молился. Это очень удивило меня. Ведь этот мальчик не был похож на семинариста. Хотя, что я вообще могу знать о семинаристах?
Он стоял на коленях и одними губами шептал молитву. Я посмотрел на него еще раз и понял, что та сила, которой я вот уже шесть лет плачу дань, очень легко подсказала мне ответ на мой вопрос: мальчик был смертельно болен и жить ему осталось от силы несколько месяцев.
Гнев, страшный всепоглощающий гнев и обида мгновенно вспыхнули во мне. Я не обижался на Бога, который обрек мальчика на столь раннюю смерть. Нет! Я злился на себя. Почему я ропщу на жизнь, почему я вечно чем-то недоволен, хотя у меня есть все? Почему моя жизнь мне кажется пресной? А ему, ему всего лишь хочется жить, но даже в этом стремлении он не бьется в агонии, он смиренно стоит и просит. О чем он просит? Я не знал ответа.
Внезапно, вся моя внутренняя сила поднялась во мне, закипела слово колдовское варево, я почувствовал, что моя магия стремится вырваться наружу, освободиться. Да, я слишком часто растрачивал свою силу на пустяки, на пустяки, которых бы мог легко добиться без всякой магии. Здоровому человеку не нужны костыли. У меня задрожали руки, и я почувствовал, как огромный груз, лежавший на моих плечах, исчез. И в этот же самый момент вскрикнул стоящий на коленях мальчик. Но это не было криком боли и отчаяния.
За все нужно платить в этой жизни, и если ты делаешь что-то для других, то порой цена бывает гораздо больше, чем если бы ты делал то же самое для себя. Поэтому в нашей жизни так мало добрых дел и слишком много говорят о царящих несправедливости и зле. А все потому, что цена за добро бывает слишком велика. Ведь добро в сто крат ценнее зла.
Я стоял неподалеку от Елоховского собора и жадно затягивался сигаретой. Видимо, так и будет всегда складываться моя жизнь. Все будет меняться в считанные мгновения. Из церкви я вышел напрочь лишенным магии, но в то же время полностью свободным от страшного гейса, который я платил вот уже шесть лет.
Я смотрел на сверкающие купола, на снующих по улице людей, и на меня снизошло страшное, чудовищное по своему масштабу озарение. Я наконец-то понял, что я на самом деле потерял. Любовь неделима. Нельзя отдать любовь к женщине и при этом не потерять любовь к близким, к друзьям, к Богу, к людям. Я отдал свою любовь не задумываясь, как глупец в средневековых легендах отдает душу за кошель золота. Если отрезать больную руку, то она больше не будет болеть, но не будет и самой руки.
Я смог жить без любви, я научился уважать людей, я четко следовал установленным договоренностям и почти никогда не подводил людей. Но на бескорыстный шаг я уже был не способен. Ты мне, я тебе — вот мое знамя, вот мое жизненное кредо. Многие считают меня честным человеком, порядочным, ответственным. Но немногие из них знают, что я могу запросто отвернуться от них, если они ничего не смогут предложить мне взамен того, что могу дать им я.
Видимо, это самый великий, страшный и самый неблагодарный труд — любить людей, даже зная, что они не захотят тебе ответить любовью, что они никогда в полной мере не оценят того, что ты для них делаешь, а могут и просто поступить с тобой дурно, зная, что ты их простишь, потому что любишь. Но даже, несмотря на это, людей нельзя не любить, потому что без любви не бывает настоящего человека. Именно любовь дает нам шанс на то, что когда-нибудь, через сотни лет, этот мир станет совсем другим. И когда все подставят щеку, то никому будет по ней бить. Но это время наступит нескоро.