Наконец принесли закуски, и мы на время прервали разговор, приступив к трапезе. Ел итальянец очень медленно и аккуратно. И я, дабы не ударить лицом в грязь, старался тоже есть чинно и медленно, несмотря на то, что был ужасно голоден. Покончив с закусками, мы в ожидании горячего продолжили разговор.
— Так вы утверждаете, что жизнь разнообразна и каждый день не похож на другой?
— Все зависит от восприятия. Только от него одного. Если бы я все время думал, что все уныло и однообразно, то удавился бы, потому как по вашим меркам попробовал в жизни все и мне все приелось.
— Вы говорите будто старик. Сколько же вам лет?
Марио улыбнулся и промолчал.
— Ну, больше тридцати я бы вам не дал, — констатировал я.
Вообще-то я понимал, что лезть в личную жизнь незнакомого человека — это как-то неправильно. Но меня разобрал жуткий интерес. Что ж такого могло случиться с человеком, чтобы ему не очень хотелось дальше жить. Жить, рассуждая о том, что каждый день прекрасен и удивителен.
— Восприятие. Миром правят стереотипы. Если бы у меня была длинная седая борода, то вам легче было бы поверить в то, что мне, скажем, больше тридцати.
— Так вам больше?
— Больше. — Марио недовольно поморщился, всем своим видом показывая, что тема возраста ему крайне неприятна.
— Ладно. Так что там с пресыщенностью жизнью? Говорите, пробовали все?
— Ну, все, не все. Но многое. Я побывал в тридцати странах, знаю восемь языков. Я пробовал самые невероятные развлечения, даже легкими наркотиками одно время баловался. Ерунда это все. Единственное, от чего можно получать удовольствие, так это просто от жизни. От самого процесса. Вы меня понимаете?
— Понимаю. А женщины? — не сдавался я. — Что с женщинами?
— А что женщины? — пожал он плечами. — Женщины хороши как некий абсолют, как недостижимая мечта. Иногда бывает немного досадно, когда очередная женщина уходит от тебя утром. Ты ожидал большего, в мечтах это было ярче. А она уходит, и даже запах ее духов на подушке не будоражит сознание. Ты встаешь и идешь в душ, чтобы смыть последние остатки ее запаха с тела и волос. Грустно. Но с другой женщиной ты начинаешь все заново в надежде, что все будет по-другому. Замкнутый круг, и из него не вырвешься. Никак.
— Вы говорите так, будто вы круче самого Джакопо Казановы, — решил пошутить я.
— А я и есть Джакопо Казанова, — совершенно серьезно сказал Марио.
— А я Наполеон! — рассмеялся я.
— Зря смеетесь, — обиженно проворчал Марио. — Я же говорю, все зависит от восприятия. Джакопо Казанова — это всего лишь псевдоним. Или, если хотите, ритуальный титул.
— И кто же его носил? Великий любовник? Тогда кто и как определяет, насколько велик человек в делах любви?
— Это все очень субъективно. И опять же: вы вязнете в стереотипах. Казанова был известен как великий любовник, но кто знает, почему ему так легко удавалось находить общий язык с женщинами.
— Возможно, он был хорошим психологом, у него был богатый жизненный опыт и еще что-нибудь.
— Вот это «что-нибудь» и имело решающее значение. Каждая женщина уникальна. К ней очень не просто найти подход. А Джакопо за считанные мгновения мог овладеть разумом любой женщины.
— Мне кажется — вы преувеличиваете.
— Ничуть.
— Но а если опять вернуться к вашей же теории о стереотипах и в ее ключе переосмыслить фигуру Казановы? Мы получим миф, классический миф. Все мужчины когда-нибудь мечтали стать великими любовниками, вот и родилась легенда о таком человеке.
— Но легенды, как правило, появляются на основе реальных событий.
— Может, и так. Но все равно я не верю, что Казанова был великим любовником, который мог покорить сердце любой женщины.
— Да, человеку это не под силу. Но под силу Слову.
— Какому слову? Вы говорите загадками, и у меня складывается впечатление, что вы либо пытаетесь меня разыграть, либо знаете гораздо больше, чем говорите.
— Хотите историю?
— Что за история?
— О Джакопо Казанове.
— С удовольствием! — сказал я, и Марио начал рассказ.
Темнота. Темнота и сырость. Больше я ничего не ощущал. Ни времени, ни пространства. Мне казалось, что я подвешен где-то в безвременье и вишу там уже долгие века. Безвременье прерывалось лишь одним повторяющимся моментом — кормежкой. Но понять: день это или ночь, — было все равно невозможно. Но больше всего меня угнетало одиночество. Чем я провинился? Я же не государственный преступник и не еретик. Я всего лишь будучи во хмелю пырнул кинжалом сынка сеньора Алонсо. Во-первых, он первый ко мне полез, а во-вторых… Что во-вторых? Во-вторых, я не хотел его убивать. А теперь лучшие годы моей жизни мне предстоит провести в тюрьме дожа. На кой черт я в этот день пошел к Пьетро пропустить стаканчик? Нет, это, видно, судьба — помереть от скуки в этом узилище.
Лязгнула дверь, послышался звон ключей, переругивание стражи. Шаги стали приближаться. Здесь, в кромешной темноте, у меня обострился слух. Отодвигают засов моей камеры. Странно. Еду всегда подают через окошко. Может, все-таки надумали повесить? Ну что ж, это по крайней мере лучше, чем заживо сгнить в этой сырости.
— Проходи, — раздался грубый окрик стражника.
В тусклом свете, проникающем из коридора, вырисовалась фигура. Человек сделал несколько нерешительных шагов и замер. Послышался грохот закрывающейся двери.
— Ну, хоть кого-то Господь послал.
— Не Господь, — усмехнулся незнакомец. — Просто у меня много покровителей, и я удостоен чести не сидеть в одиночке.
— Если уж у тебя, как ты говоришь, есть покровители, — усмехнулся я в ответ, — то что ты вообще здесь делаешь?
— У каждого человека есть порог, который ему не стоит преступать. Я преступил этот порог. И вот я здесь.
— Слушай, мне кажется, я уже слышал этот голос. Как твое имя?
— Джакопо.
— Ну да. Как я сразу не догадался. Каким же нужно быть злодеем, чтобы не предать тебя смерти, а посадить в тюрьму! Конечно, у тебя много завистников. Ведь никто не сравнится с тобой в искусстве обольщения женщин, — я попытался хоть как-то посочувствовать новому соседу.
Втайне я был рад. Такому соседу можно было только позавидовать. Этому человеку есть что рассказать. И пусть его рассказы будут будоражить фантазию и возвращать меня в прошлое — я был только рад.
Не то, чтобы я хорошо знал Джакопо. Но мы много раз виделись, и у нас было полно общих знакомых. Так что мы быстро нашли общий язык. Тем более, мы оба понимали, что ссориться нам не резон.
Джакопо оказался на редкость интересным собеседником. И даже разница в возрасте не была столь ощутимой преградой к общению. Хотя, честно сказать, я и не знал, сколько на самом деле ему лет. Выглядел он лет на тридцать пять. Но вот говорил… Иногда мне казалось, что я говорю с мальчишкой, иногда — что со стариком.
Он больше рассказывал, а я слушал. Многие подробности его жизни, которые доходили до меня лишь в качестве слухов, искаженных и преувеличенных до невообразимых размеров, теперь можно было узнать из первоисточника. Впрочем, правда иногда оказывалась намного фантастичнее, чем слухи. Единственное, о чем Джакопо не говорил, — это каким образом он оказался здесь, в тюрьме дожа. Впрочем, я и не спрашивал. Только однажды не утерпел и спросил его:
— Наверное, тебе тяжело после столь триумфального шествия по спальням Венеции гнить в тюрьме? — Я не издевался. Мне действительно было интересно.
— Знаешь, здесь я чувствую себя более свободным, чем снаружи.
— Только не говори, что тебе приелась жизнь.
— Я так и не говорю. Мне приелась не жизнь, а те обстоятельства, в которых я оказался.
— Разве плохо обладать любой женщиной, которая тебе понравилась?
— Это неплохо. Плохо то, что с ней случается после этого.
— А что с ней может случиться? Ну, разве только через девять месяцев…
— Не в этом дело. Просто полюбившая меня женщина уже не сможет любить кого-нибудь другого.
— Ну, знаешь ли, у тебя и самомнение, Джакопо.