Когда вокруг никого не было, девочка прокрадывалась к домашней церкви. Здесь перед закрытой дверью она опускалась на колени и, обращаясь к деве Марии, горячо шептала слова молитвы. А по ту сторону закрытой двери церкви ей чудилось таинственное шлепанье босых ног по кафельному полу, глухой старческий кашель. Не матерь ли божья ходит по церкви, не седой ли бог Саваоф сошел с иконы, похаживает из угла в угол и, заглядывая в алтарь, простуженно покашливает?
Лукия шла к старой графине сама не своя. Желтые ястребиные глаза останавливались на девочке, как бы стремясь пронзить ее насквозь, в душу залезть. Порою казалось, что графиня все уже знает. Но почему тогда она молчит? Почему? От ее молчания становилось еще страшнее.
Наконец Лукия не выдержала.
— Пани, —заплакала она, —я... я никогда больше не буду...
Графиня отложила в сторону французский роман, который читала, удивленно посмотрела на девочку.
— Что это значит?
От этого ледяного голоса у Лукии тут же высохли слезы, но дальше молчать было уже невозможно,
— Я... я... вазу... — пролепетала она.
Графиня рванулась, словно ее кипятком ошпарили. Она еще не понимала, в чем дело, нб ощутила, что стряслась какая-то большая беда.
— Что вазу? — каркнула она тревожно, словно старая ворона. — Говори скорее! Постой, куда ты?
Лукия попятилась в угол и, закрыв руками лицо, сказала:
— Вазу... разбила.,.
Графиню словно паралич хватил. Она хотела встать с кресла, но не могла.
— Какую вазу? — тихо переспросила она.
— Гол... Голубую-ю-ю...
Только теперь графиня поняла все. Не оставалось никаких сомнений: разбита ваза Кастель-Дуранте, драгоценнейшая из всей коллекции. Опираясь на палку, старая графиня встала, молча заковыляла. Она прошла длинным рядом комнат, добралась до полутемного зала с буфетом, где хранилась заповедная посуда.
Вазы на буфете не было. Графиня, стуча палкой, вернулась в свою комнату, прошла мимо окаменевшей в углу Лукии, снова уселась в кресло.
Минуту длилось молчание. Девочке эта минута показалась целой вечностью.
— Как разбила? Рассказывай! — глухим, бессильным голосом произнесла графиня.
Лукия громко всхлипнула.
— Кар... картинки рассматривала. Три дня назад...
— Три дня молчала!
Словом не упомянув Рузю, Лукия рассказала все, как было.
— Черепки... черепки бросила в ров, — глухо повторила графиня слова Лукии. —Зачем ты это сделала?
— Я очень... очень испугалась, —сказала девочка, почуяв зловещие нотки в глухом голосе графини, в ее сдержанных вопросах.
— Хорошо...—почти прошептала графиня. —Ты испугалась...
Она замолчала, как бы что-то обдумывая. Ее желтые глаза округлились, остекленели.
— Ты еще не так испугаешься, — добавила она несколько погодя. С шумом закрыла книжку, встала, и трость ее застучала по комнатам.
Лукия с замиранием сердца прислушивалась к этому стихавшему вдали стуку. В ушах продолжали звенеть последние зловещие слова: «Ты еще не так испугаешься».
Как бы ища защиты, девочка зарылась лицом в тяжелую бархатную портьеру.
Прошел день или два. Графиня не кричала на Лукию, даже не пригрозила ей тростью. Как будто и не было разбитой вазы. Но ястребиные глаза графини, останавливаясь на девочке, моментально делались стеклянными, жуткими. Под взором этих глаз Лукия вся съеживалась, втягивала голову в плечи и тогда становилась удивительно похожей на маленькую птичку, что одиноко и грустно сидит на перекладине в клетке.
Во время обеда на кухне, (вся прислуга обедала на кухне за длинным общим столом) старушка подала Лукии кашу в черепке. Кровь ударила девочке в лицо. Задрожали губы. А старушка сказала:
— Прости, Лукия. Так распорядилась графиня. Не хотела тебя обидеть, но... сама ведь понимаешь...
Лукия ждала насмешек, издевательств. Но все за столом ели молча, не глядя в ее сторону. Она была очень благодарна людям за то, что они сейчас не обращают на нее внимания. Но было больно до слез. Ей, как собаке, подают еду в черепке!
На улице горькая обида и грустные мысли развеялись. Припекало солнце, цвели старые липы, в воздухе стоял густой медовый запах. С «черного» двора неслось неудержимое ржание белого арабского жеребца, выведенного Петровичем на прогулку. Мяукали павлины, цокали чем-то напуганные цесарки. Страус подошел на своих голых ногах-ходулях к каменной ограде, стараясь заглянуть через нее в сад.
Из желтого флигеля на балкон вышел, задрав белый и пушистый, как вата, хвост, ангорской породы кот. Мурлыча и благодушно жмуря глаза, он начал тереться о столб. Страус еще издали заметил кота, которого неизвестно почему люто ненавидел всем своим африканским сердцем. Он понесся к флигелю, но, вовремя заметив своего врага, кот молниеносно бросился на крышу. Страус разочарованно клюнул столб и медленно побрел обратно, делая вид, что ничего, собственно, не случилось.