— А ну прекратить безобразие! — прогремел Гордей Гордеевич. Он умел повысить голос, особенно когда под угрозой была его знаменитая борода.
На дерущихся этот раскат грома произвёл магическое действие — они тут же расцепились, но принялись, указывая пальцами друг на друга переругиваться шёпотом.
— Опять ты, — шипел Прошка. — От тебя одно беспокойство, а толку нет.
— Молчи, малой, ишь на старших пальцем показывает, в наше время без разрешения и не разговаривали! — не уступал ему другой Домовой.
Теперь можно было разглядеть, что на вид ему лет 700, среднего возраста в общем. Борода заплетена в две косицы, а рубашка хоть и потрепалась в драке, но богато украшена вышивкой и подпоясана кушаком, да и лапти на вид как новые. Сразу было понятно — это Домовой из зажиточной семьи.
— Гордей Гордеевич! — начал Прошка. — Я действовал по Вашим указаниям, а он…
— Да, Прошка, ты молодец, тебя я ни в чем не виню. А теперь иди, отдохни, а я сам разберусь с нашим нарушителем.
Прошка, праведно сопя, удалился. Второй Домовой в это время стоял с гордым видом и разглядывал потолок, как будто его всё это не касалось. Но как только дверь закрылась, он кинулся на колени перед столом Главного, начал бить лбом об пол и причитать:
— Да что же это такое делается, Гордей Гордеевич! Сколько можно терпеть, ухожу я из этого дома, мочи нет. Какой же я Домовой, если в доме мира нет? А я не могу ничего поделать! Не действует на них мои наговоры. Профнепригоден я! Увольте меня!
— Ну что же, уволить так уволить, приходи завтра с вещами, переведу тебя в другой дом, — невозмутимо сказал Главный.
Это предложение только усилило рыдания.
— Да на кого же я их оставлю? Больше века я в этой семье живу, за порядком слежу. Меня же Марья Тимофеевна с собой из деревни перевезла. Эх, вот в деревенской избушке было всего две комнаты, а жили хорошо, счастливо. А сейчас — три этажа, да кому они нужны? Никто друг друга и не видит по целой неделе. Уа-а-а-а-а! — Домовой разразился новым потоком рыданий.
Во время этой душераздирающей сцены дядя Гордей оставался невозмутимо спокойным. По-видимому, такая картина была для него привычна, потому что он даже не реагировал на то, что его бороду бесцеремонно комкают и вытирают ей слёзы. При последних, особо сильных ударах лбом об пол, из кармана бедного Домового выпала какая-то бумажка и спланировала недалеко от меня, я подняла её. А страдалец тем временем встал с колен, успокоился и уже только чуть всхлипывал.
— Так, ну сегодня ты как-то быстро успокоился, молодец, работаешь над собой. Познакомься, Кикочка, это Демид, его то мы и ждали. Он врывается сюда примерно раз в неделю и устраивает такую сцену. Но уходить из этого дома отказывается.
Демид, кажется только сейчас заметил меня, и сильно смутился. Чтобы как-то разрядить обстановку, я протянула ему выпавшую бумажку.
— Приятно познакомиться, Демид. Я — Кикимора. Вот, возьмите, у Вас выпало из кармана.
— Ой… Вот спасибо! — кудрявый Домовой быстро потянулся за бумажкой, как за сокровищем.
— Погоди, Демид, стой смирно. А ты, Кикочка, посмотри что там на бумажке этой и сразу поймёшь почему наш нервный друг может тебе помочь.
Я перевернула бумажку и увидела, что это был людской волшебный рисунок, фотография. В центре снимка, на стуле, сидела пожилая женщина в очках на ястребином носу, на плече у неё лежала длинная коса серебряного цвета. Рядом с ней стояла девочка лет десяти, у неё были темно-русые волосы, заплетенные в две коротенькие косички.
«Наверное бабушка и внучка, ведь они так похожи», — подумала я.
За стулом стояло двое мужчин и женщина. Старший из них показался мне знакомым. Ба! Да ведь это старый Скопарь! Я не сразу его узнала, потому что на этом фото он выглядел моложе, ещё не полностью седой, а главное — улыбался. А по нему и не скажешь, что он умеет это делать. Рядом с ним стоял молодой темноволосый мужчина, похожий на старшего Скопаря, но с более мягкими чертами лица. Справа стояла невысокая молодая женщина с короткими светлыми волосами. И тут до меня дошло что имел ввиду дядя Гордей.
— Так значит Демид трудится Домовым у Скопарей?
— Именно, именно, дорогая Кикимора, — гордо сказал Демид. Его смущение как рукой сняло. — Род Скопарей почтенный и уважаемый, все труженики, ни одного лентяя нет. Теперича сама видишь — богатейшая семья, огромный дом. И ведь Павел Никанорович всего своим трудом добился, работал как каторжник, семью месяцами не видел. Зато сейчас все полностью обеспечены, любой каприз можно исполнить, — вздохнул Демид. Мы его не прерывали, и он продолжил. — Правда, пока Павел Никанорович состояние сколачивал, он упустил как супруги его, Анны Владимировны, не стало, как сын его, Алексей, вырос и женился, как внучка Машенька родилась. А ведь для них-то он и старался, работал, — вновь прослезился Домовой. — Пока жива была его матушка, Марья Тимофеевна, дом держался на ней. Она и внука воспитала, и с правнучкой занималась, и на сына влияние имела, вразумляла его. А когда её не стало, то из дома будто всё тепло ушло. Эта вот фотография их последняя совместная. С тех пор уже шесть лет прошло, а в доме с каждым годом всё хуже. Раньше хотя бы ссорились, тарелки-чашки били, а теперь всё больше молчат. Машеньке уже шестнадцать, и Павел Никанорович хочет, чтобы она возглавила его компанию. А Машенька совсем не хочет этим заниматься, она собирается стать филологом и изучать фольклор. Ведь прабабушка её, Марья Тимофеевна, много сказок да историй знала и ей привила к ним любовь. Машутка ведь одна сейчас в меня, Домового, верит, угощения мне оставляет по праздникам, молочко да блины.