Не сразу ответил Павел Пантелеймонович на это письмо — мешали заботы, да и сердце пошаливало. Он выразил готовность сотрудничать с международной организацией, которую представлял мексиканский ученый, — ведь там испытывались и сорта мягкой пшеницы. Семена интересующих нобелевского лауреата сортов он вышлет. Приехать же в Сонору, к сожалению, не может, скорее всего это исключено. А вот если такая возможность появится у Борлауга, то он ждет его в Краснодаре в начале июня. Тогда они и питомники осмотрят, и вопросы совместной работы обговорят.
В дни вынужденного бездействия Павел Пантелеймонович с увлечением изучал пятый том сочинений Н. И. Вавилова. Вопросы селекции пшеницы, взгляд на них великого ученого всегда представляли для Лукьяненко живой интерес. Эта книга сразу же стала для него настольной. Но не только научные труды читал он в ту пору. Его заинтересовал роман Поля Виалара «И умереть некогда», а когда внуки, Таня и Женя, названный в память о матери Павла Пантелеймоновича, отбирали у него эту вещь, то ему ничего не оставалось делать, как усесться с ними на диван и продолжать чтение книжки Натальи Забилы «Катруся уже большая». Это всякий раз продолжалось и тогда, когда он простужался и совсем не мог читать. Но тогда Таня настаивала, чтобы он разглядывал с ними хотя бы картинки.
Все идет своим чередом. Давно ли он стал дедушкой? Любо ему в свободную от занятий минуту повозиться с внуками. Женя еще слишком мал, а когда Таня не в меру расшалится и ее пытаются увести, чтоб не мешала его занятиям, он просит оставить их вдвоем, так как ребенок нисколько ему не в тягость, наоборот, скорее чувствуешь себя лучше.
Кажется, совсем недавно нравилось Павлу Пантелеймоновичу отправляться с Танечкой на прогулки в окрестностях дома. Особенно если уляжется недолгий снежок, то взять саночки, усадить на них внучку, да и выбраться на Затон — рукав недалекой от их дома Кубани. Миновав дамбу, очутиться в разросшемся за последние годы лесочке. По умятому, осунувшемуся, изъезженному в разных направлениях многочисленными полозьями мягкому снегу выехать к берегу, туда, где виден чистый вымытый песок. Не торопясь добрести до стрелки, туда, где с главным руслом сливается рукав Затона, почти во всю ширину забитый ржавыми днищами и боками барж, обшарпанными буксирчиками, кажущимися никчемными в такую пору и неживыми. Вот они с Таней взбираются на борт одной из барж и видят город с непривычной стороны. За пристанью вдоль невысокого берега среди фруктовых садиков в дымке голубоватого воздуха — отжившие свой век домики с возвышающейся над ними пустой колокольней Троицкой церкви с задранными там и сям листами истлевшего железа на кровле. Вот черными хлопьями из стрельчатого проема звонницы время от времени сыплются галки, потом, описывая круги над белым городом, увертываясь вдруг одна от другой, снижаются к черно-белым узорам садов и к реке, резвясь, взмывают кверху и на всем лету проскальзывают в облюбованную каменную обитель.
С левого берега над водой раздается глухой ружейный хлопок — кто-то решил распугать нахальных ворон. Испуганная птица снялась с невысокого куста неподалеку. Вода вдоль снежной кромки под самыми ногами движется такая же светлая, и видно, как струйки свиваются жгутиками над чешуйчатой рябью песка. «Рай для поэта или художника», — подумалось Павлу Пантелеймоновичу, и вместе с внучкой он неторопливо шагает к дамбе, обходя прибрежные кусты краснотала, алеющие на снежной белизне. «Хорошо бы почаще сюда выбираться, — мечтает он. — Минутное дело, а как бодрит!»
Вокруг лежит осевший снежок, и серебристые тополя-осокори белеют с солнечной стороны зеленоватой корой. Желтопузые синички с черными галстучками снуют с ветки на ветку, осыпая на землю искорки снега и древесные соринки. Вцепившись тонюсенькими лапками в веточку, сидит нахохлившийся зяблик, подставив пристуженному солнцу заревую грудку…
В конце апреля с сердцем опять стало плохо. С большим трудом собрались они с Полиной Александровной и пошли в поликлинику. После снятия кардиограммы, уже сидя в коридоре на стуле, он обратил внимание на то, что поздоровавшийся с ними малознакомый ему молодой человек с каким-то странным вниманием задержал на нем свой взгляд. Когда он отошел, Павел Пантелеймонович спросил: «Поля, неужели я столь плохо выгляжу, что на меня так смотрят?» — «Ну, ты же не на свадьбу собрался, правда? Да и сколько тебе лет? Постарел, конечно. Может, человек давно не видел тебя, вот и удивляется…» — успокоила его жена.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
Глава первая
Наступали те дни, когда краснодарские домики со ставнями-жалюзи и старинные особняки, отстроенные во вкусе прежних своих хозяев — с фасадами, облицованными перед первой мировой то синим, то белым, то зеленым глазурованным кирпичом из Чехии, с гирляндами-горельефами лепных серых роз и всевозможных фруктов, сценами из античной жизни на фронтонах, — дома, некогда принадлежавшие Акуловым, Фотиади, Лихацким, Богарсуковым, бывшие гостиницами, а в годы гражданской служившие последним пристанищем на пути к Новороссийскому порту бесчисленным штабам и квартирам для белых генералов, дипломатическим миссиям западных держав, имевших свои виды на Кубань в случае ее отделения от России по идее самостийников, — все это скрыто листвой, как и самые что ни на есть ветхие хатки, давно отжившие свой век, сделанные на скорую руку за неимением средств и по самые окошки вросшие в землю, с окнами, давно-давно заколоченными крест-накрест почерневшими от времени досками, — всего этого глаз не замечает вовсе. Таким будет до самой осени убранство города. Постройки, каменные стены при этом как бы затаятся от праздного взгляда, как бы и не помышляя о соперничестве с природой. Прохаживаясь в такое время года по улицам и улочкам, только и видел Павел Пантелеймонович, как бледно-сиреневая пена глициний окатывает балконы и лоджии белых или кирпично-красных домов, синие кресты климатуса сплетаются с рыжим огнем соцветий бегоний. В парках и скверах к ногам набежит прибой разноцветных петуний, вербены, а к самым морозам нестерпимым огнем разгорится пожар полыхающих сальвий и канн. Пирамидальный тополь в пору молодого еще листа, когда он желтоватоглянцев после осыпавшихся шоколадных, а позже — пурпурных сережек, наполняет воздух горьковато-сладким запахом, который смешивается с благоуханием цветущих абрикосовых, алычовых и персиковых деревьев. А с чем сравнить дух только что скошенной травки на газонах? Или начавшей тлеть опавшей листвы в теплые солнечные дни запоздалой осени? Или сиреневую погоду, когда и теплый воздух, ближние и дальние окрестности — все-все видится в каком-то позднеимпрессионистском, мягком, голубоватом свете? А радость майской черешни и первого августовского винограда, черного с синим налетом, и поздней айвы, светящей желтыми прощальными фонариками плодов среди облетающего сада?
Случалось Павлу Пантелеймоновичу во второй половине дня заглянуть в кабинет. Сюда наведывался он в случае крайней надобности: кабинетного работника из него так и не получилось. Как только он затворял за собой двери, чувствовал, как июньское солнце успело прокалить жаром стекло и бетон. Ни единого деревца еще не успело подрасти вблизи здания, и когда это еще дотянется до второго этажа дубок, посаженный его руками на субботнике… Через минуту-другую в залитом ярким светом помещении становилось несносно от духоты, и приходилось тогда выбираться подышать на длинную, вдоль всего этажа, лоджию. Она представляла собой в такую пору подобие палубы, и он стоял у самого борта нездешнего, каким-то чудом оказавшегося в этих краях океанского корабля, плывущего посреди зеленых хлебных полей. Стоя на этой палубе, не раз наблюдал он легкий стремительный лет пепельно-белых азовских чаек, всматривающихся со своей высоты в уже совсем близкое для них Кубанское море. Вдалеке прямо перед ним виднелись корпуса сельскохозяйственного института, начинающие нежиться в темно-зеленых купах поднявшегося за последние годы дендрария. Справа, за бензозаправочной станцией с краснеющей строчкой висящих в воздухе букв «Бензин», постом ГАИ с милицейской белой наблюдательной площадкой, за похожими на курганы городскими очистными сооружениями с торчащими в выцветшее летнее небо громоотводами, — за ними вдоль раскидистой плеяды огромных тополей вдалеке с одной стороны и белых клеток шиферных крыш аула Старый Бжегокай — с другой, мимо островка старожилов-вязов неподалеку от бывшей когда-то в этих местах фермы экономического общества, — там неожиданно широко и светло, будто горячее небо, проплавив линию горизонта, протекло и улеглось в речное русло, открывалась Кубань. Такая картина исцеляла, ласкала его сердце, и он в который раз задерживал свой взгляд на просторе необычного и величавого поворота реки с кажущимися отсюда игрушечными работягами-буксирами, редкими белыми пассажирскими пароходами.