В эти минуты ненадолго исчезали и грохочущая, вечно спешащая линия автомобильной дороги из города на Елизаветинскую и дальше до Марьянской, на Ивановскую, Славянскую и Темрюк, не слышалось тогда грохота с рубероидного завода, оставались на несколько мгновений эта даль неба, гладь реки его отражением на земле, да вдруг едва уловимое движение теплого воздуха вдоль палубы-лоджии, — это в лаборатории по качеству, расположенной напротив его кабинета, вынимают из печей образцы. «Скоро позовут снимать пробу», — думает он, вдыхая привычный запах.
Но было и главное, что так и не давало ему покоя в этом новом помещении. Ему казалось досадным взять да и оставить ради бумаг в такую вот пору, пусть ненадолго, свои делянки, которые, словно живые, по-своему ревновали его и к этому все еще никак не привычному и не обжитому до конца кабинету, ревновали к поездкам в дальние командировки, к больничным дням и даже к святая святых его — к дому, семье — ко всему тому, что хотя бы как-то разъединяло его с ними, отвлекало или же могло увести, пусть и ненадолго, в сторону. Павел Пантелеймоновпч по-особому чувствовал свою связь с полем, а с годами это сказывалось все острее. И ничего с этим не поделать было, потому что все давно стало его судьбой, жизнью.
По этой же причине не могли его потрясти в дальних краях ни Пизанская башня, ни собор апостола Павла в Англии, ни вся вместе взятая готика, никакие чудеса света в Монреале, ни минареты Айя-Софии и бухта Золотой Рог — не им суждено было смущать его воображение, потому что в этом мире он был занят другим. Тем, что стало делом всей его жизни — от первых шагов в селекции и до последнего вздоха. Вот каким емким понятием может стать для человека хлеб, по древней народной мудрости предназначенный быть всему головой.
Журналистов он по возможности старался избегать. Равно как и старался уклониться от встреч со слишком зачастившими в последнее время в институт экскурсантами. Весна, работы по горло, а тут рассказывай! Как только завидит, что к делянкам приближается очередная такая группа, сперва прищурится — для пущей достоверности предпочитал присмотреться получше, — а там заложит руки за спину и зашагает куда-нибудь в сторонку. Тому же, кто находился рядом с ним, успевал бросить: «Ну вот, опять… Делать им нечего?! Вы их тут встретьте, а мне некогда, я пойду». И удаляется, согнувшись как бы под грузом своих лет.
В последнее время он заметил, что на сердце у него было тяжко. Он чувствовал этот давящий камень еще после похорон сестры Татьяны. Последней своей сестры. А то еще недавно по дороге из Ленинградской в Краснодар они с Полиной Александровной видели последствия тяжелейшей аварии, и у него на весь оставшийся путь испортилось настроение. Волнение понемногу улеглось по мере того, как он уносился в воспоминаниях к тем дням, когда в самом начале пятидесятых годов ему частенько приходилось забираться в станицу Ленинградскую на сортоиспытательные участки, где в самой северной зоне края проверялись создаваемые в Краснодаре сорта. Вместе с молоденьким сотрудником Сашей Глуховским усаживался он в свою коричневую «Победу», предварительно загрузив багажник двумя канистрами бензина. Тогда по всей этой дороге и в помине не было никаких бензозаправок.
…Да, время было трудное. Война все еще давала о себе знать, и он хорошо помнит ту пору. Были невзгоды, барьеры, но он не спасовал, а, наоборот, упорно шел к своей цели. Говорили и продолжают говорить, что ему везло на людей, везло на сотрудников. А как же иначе? Его часто спрашивают, каким образом ему удается на протяжении стольких лет сохранить в своем отделе в общем-то постоянный состав. Секретов нет. Как знать, быть может, потому не уходили, что он всегда дорожил людьми, ценил их. Какая была оплата труда в те годы? На сельскохозяйственных работах длинного рубля не получал никто. И из многих отделов института сотрудники уходили при первой же возможности, припекав более оплачиваемое местечко. Кто стал бы их винить в этом? Но у него задерживались. Наверное, оттого, что ко всякому сотруднику, что с ним работал, он подходил с теплом и вниманием, интересовался его личными делами, пристрастиями, наконец. А как же иначе?! И отчего было при первом же удобном случае не подумать о своих помощниках в работе, если, например, приходила премия за новый сорт или усовершенствование. Премия нередко на его имя, да дело-то они делали общее и сообща…
Обычно из института он уходил последним: кто-то отпрашивался пораньше, чтобы успеть на пригородный автобус, кто-то взял билеты на новый широкоформатный фильм; один из научных сотрудников торопился к телевизору: «Сегодня, Павел Пантелеймонович, играют наши с профессионалами!» Заядлый болельщик хоккея! Что с ним поделаешь? Ассистент спешит в паспортный стол… Словом, у каждого своя забота. И он оставался в кабинете один, склонясь над письменным столом, над своими бумагами, над таблицами, которые постоянно дополнял, уточнял. В этих занятиях проходил час-другой. А когда поднимал голову, за окнами уже давно синел душный летний вечер. И непоседливые ласточки угомонились в своем укромном уголке у верхней фрамуги, поглядывая из гнездышка на него…
Павел Пантелеймонович вставал из-за рабочего стола, расправлял затекшие плечи, для чего наскоро делал несколько сильных движений руками — от груди в стороны наотмашь, надевал пиджак, поправлял узел галстука и бодро сбегал по лестнице вниз. Пока машина добиралась по вечерним улицам до дому, в голове его зримо, до мельчайших подробностей, мелькали картина за картиной из прошлого, теперь уже такого далекого, но оттого родного и трогательного…
И теперь, как и в далекую пору юности, в этот час отходящего дня пришли в голову строки из бессмертной песни:
И Павел Пантелеймонович вспомнил все, что произошло во время их первого с Василием отъезда из Ивановской, когда они летом 17-го года тащились на лошадях в Екатеринодар, и в который раз прочувствовал умиротворенно-красивый, любимый напев «Вечернего звона»…
Припозднился и на этот раз Павел Пантелеймонович. А ведь сегодня утром домой обещался прийти вовремя. Просил Полину Александровну к ужину приготовить кубанский борщ. Он предвкушал те минуты, когда усядется за стол с дымящейся тарелкой нехитрого кушанья, от которого исходит аппетитный аромат сала, толченного с чесноком. И тут же острый вкус стручкового перца сменил запах вареников с земляникой. При этих мыслях он заторопился, прибрал со стола ненужные на завтра бумаги и поспешил к выходу.
С годами все чаще они с женой, сидя по вечерам в его кабинете, стали вспоминать прожитое время. И на этот раз засиделись до полуночи. Про разное говорили.
В первый же свой отпуск после переезда в Краснодар двинулись на море. В Анапу, конечно. Прибыли на автостанцию. Никого не знают, стоят. Подходит человек какой-то, поздоровался. Понял, видно, что приезжие. Пригласил к себе, где уже приготовлено было все, что нужно для отдыха: и постели и посуда. Расположились. Мужчина на примусе яичницу приготовил, чай. «Живите, — сказал он, — сколько хотите». И ушел со двора. Вечером Полина Александровна спросила у соседей, подозревая что-нибудь неладное, кто такие люди, у которых они остановились. Те в один голос заверили, что всем, кто останавливался здесь, очень нравилось. А хозяин — шофер, по неделям не бывает дома, жена его и вовсе редко является сюда — работает в дальнем санатории.