Сынъ его Забулонъ былъ уже старъ, но крѣпкій и черный онъ все еще казался молодымъ. У него были черные глаза, мягкіе и кроткіе, но въ нихъ порой вспыхивалъ огонекъ, говорившій о фанатической душѣ, о несокрушимой вѣрѣ древняго населенія Іерусалима, всегда готоваго побить камнями или распять на крестѣ новыхъ пророковъ. У него была черная жесткая борода, какъ у воина Маккавея, а лохматая черная шевелюра походила на мѣховую шапку.
Забулонъ былъ однимъ изъ наиболѣе дѣятельныхъ и уважаемыхъ членовъ еврейской общины, безъ котораго не обходилось ни одно благотворительное дѣло, былъ голосистымъ канторомъ синагоги, большимъ другомъ раввина, котораго называлъ «нашимъ духовнымъ вождемъ» и приходилъ во всѣ дома, гдѣ умиралъ единовѣрецъ, чтобы сопровождать пѣніемъ его предсмертные стоны и омыть потомъ тѣло покойнаго водой, стекавшей ручьемъ на самую улицу. По субботамъ и въ дни большихъ праздниковъ онъ шелъ торжественно въ синагогу, въ сюртукѣ, перчаткахъ и цилиндрѣ, сопровождаемый тремя бѣдными единовѣрцами, жившими на крохи, падавшія со стола хозяевъ. Они были разодѣты и торжественны не менѣе ихъ покровителя.
– Вниманіе! – кричали остряки Королевской улицы. – Сторонись, ѣдетъ броненосецъ съ четырьмя трубами.
И всѣ четверо проталкивались между группами людей, держа курсъ къ синагогѣ, обращаясь то въ одну, то въ другую сторону, чтобы посмотрѣть, не остается ли на улицѣ какой – нибудь плохой еврей, не желающій посѣтить храмъ, и немедленно же объ этомъ донести «духовному вождю».
Пораженный бѣдностью конторы, походившей на кухню, Агирре еще болѣе удивлялся при видѣ той легкости, съ которой катились деньги на узкомъ прилавкѣ. Исчезали свертки съ серебряной монетой, быстро проходившей сквозь волосатые, привыкшіе считать пальцы Забулона, фунты стерлинговъ издавали пѣвучій звукъ, ударяясь о дерево съ веселымъ звономъ золота; банковые билеты, сложенные вдвое, какъ листы несшитой тетради, на мгновеніе показывали цвѣта своей національности, прежде чѣмъ исчезнуть въ ящикѣ; мелькали однообразныя простыя бѣлыя англійскія бумажки, нѣжно-голубыя французскія, наполовину зеленыя, наполовину красныя испанскія.
Всѣ гибралтарскіе евреи приходили сюда съ тою коммерческой солидарностью, которая побуждала ихъ заходить лишь въ лавки единовѣрцевъ, и Забулонъ, одинъ, безъ помощи приказчиковъ, не позволяя отцу, этому почтенному фетишу богатства семьи, покидать кресло, направлялъ этотъ танецъ денегъ, переводя золото изъ рукъ публики въ глубину желѣзнаго ящика или не безъ грусти разбрасывая его по прилавку.
И смѣшная дыра, казалось, становилась больше и краше, по мѣрѣ того, какъ съ устъ банкира и его кліентовъ сыпались звучныя названія: – Лондонъ, Парижъ, Вѣна! Во всѣхъ частяхъ свѣта контора Абоабъ имѣла связи. Ея имя и вліяніе играли роль не только въ знаменитыхъ столицахъ, но и въ жалкихъ уголкахъ, вездѣ, гдѣ только находился хоть какой – нибудь представитель ихъ племени. Рабатъ, Казабланка, Лараче, Тафилете, Фесъ – во всѣ эти африканскія мѣстечки большія европейскія банкирскія конторы могли проникнуть только при помощи этихъ посредниковъ, жившихъ бѣдно, не смотря на свое почти знаменитое имя.
Мѣняя деньги Агирре, Забулонъ привѣтствовалъ его, какъ знакомаго. Въ этомъ городѣ по прошествіи сутокть все знали другъ друга.
Старикъ Абоабъ немного поднялся на своемъ креслѣ и приблизилъ свои нѣжные глаза съ нѣкоторымъ удивленіемъ, впервые увидѣвъ этого посѣтителя среди обычной публики кліентовъ, всегда однихъ и тѣхъ же.
– Это консулъ, отецъ! – произнесъ Забулонъ, не поднимая глазъ съ денегъ, которыя считалъ, угадывая движеніе старика, сидѣвшаго за его спиной. – Испанскій консулъ, живущій въ отелѣ противъ нашего дома!
Патріархъ, казалось, былъ тронутъ и поднесъ руку къ шляпѣ съ кроткой вѣжливостью.
– Ахъ! Консулъ! Сеньоръ консулъ! – произнесъ онъ дѣтскимъ голосомъ, подчеркивая титулъ, какъ бы желая увѣрить въ своемъ огромномъ почтеніи ко всѣмъ земнымъ властямъ… Большую честь вы намъ оказываете вашимъ посѣщеніемъ, сеньоръ консулъ!