Никого из людей вокруг. Все тише гомон людских голосов — экипаж покинул гибнущее судно. Все грознее и грознее рокот пара в котельном. Нос «Рухны» так высоко поднялся из воды, что ничего не видно впереди по курсу, но лоцману и не надо ничего видеть. Ему нужно только повернуть штурвал, положить руль на борт, спихнуть судно на обочину морской дороги своего города.
Трофимов схватил шершавые рукояти штурвала и, наваливаясь на него грудью, повернул вправо. Где-то в подсознании он помнил, что ветер дует с зюйд-веста, а так как нос «Рухны» поднялся, то будет хорошо парусить — слабую поворотную силу руля надо было усилить давлением ветра.
Тянулась секунда за секундой, а красная и черная вехи, ограждающие бровку канала, по-прежнему оставались одинаково далеки от тонущего судна.
Кровь опять застлала лоцману глаза. Но Трофимов не мог стереть ее. Он все крутил и крутил тугой штурвал, пока стрелка указателя положения руля не уперлась в зеленый бугорок ограничителя. Лоцман протер глаза и шагнул к окну.
Нос «Рухны» медленно двигался вправо. Из-за него выказывалась далекая тень Кронштадта и ровные ряды вех, уходящие вдаль: значит, судно сходило с оси фарватера.
Настала пора подумать о себе, о спасении. В любой момент вода могла добраться до топок котлов, и тогда — взрыв. Крен на левый борт приближался к сорока градусам. Трофимов, цепляясь за все, что попадалось на пути, выбрался на крыло мостика, скатился по трапу на ростры. У ноков шлюп-балок раскачивались распущенные тали. Трофимов дотянулся до них и, обжигая руки, скользнул по тросам вниз, к воде. У него не хватило сил задержаться на блоке. Он сорвался в воду.
Лоцмана заметили с одной из шлюпок, что-то закричали. Потом шлюпка подошла к нему. Несколько сильных рук выхватили Трофимова из воды, перевалили через борт шлюпки. Матросы рванули весла, отводя шлюпку от обреченного корабля.
Через минуту «Рухны» не стало. Только кончики ее мачт торчали еще над клокочущей водой. Из глубины донеслись стонущие, страшные звуки — пар 6оролся с водой.
«Рухна» легла на грунт возле самой бровки Морского канала. Ворота Ленинграда остались открытыми для торговых судов и боевых кораблей.
Это было 22 июня 1941 года.
1957
ЕЩЕ О ВОЙНЕ
Возле этого городка река текла особенно медленно.
Из окон госпиталя, стоявшего на высоком берегу среди старинного парка, вода в реке казалась совсем неподвижной.
Была весна сорок четвертого года, наши наступали, и, как всегда при наступлении, было особенно много раненых.
Предчувствие уже близкой победы, впечатления недавнего бурного половодья на реке; нервное отупение от людских страданий, обезображенных лиц; редкие просветления, радость от русской весны, ее тихой красоты, нежности первых листьев; странное впечатление от усадьбы, в которой разместился госпиталь, от столетних дубов, замшелых статуй; беспрерывная, въевшаяся в душу тревога за мужа, сны о нем — то довоенные, безмятежные, солнечные, когда она видела мужа смеющимся возле ее кровати и просыпалась от нестерпимого желания близости с ним; то ужасные сны: Володя падал навзничь с проникающим ранением черепа, и вокруг ни одного санитара, и до медсанбата бесконечно далеко, и он лежал, дергаясь лицом и серея, совершенно, по-лунному одинокий, — все это смешалось в сознании медицинской сестры Марии Степановны.
Ее муж — школьный учитель математики — ушел рядовым в ополчение из Ленинграда еще в самом начале войны. Теперь командовал саперным взводом. Дважды он был легко ранен: под Гатчиной и при освобождении Пинска.
Письма Володи удивляли Марию Степановну отсутствием примет фронта, войны в них не было. Володя писал о прошлом, об их первых встречах, обыкновенных мелочах мирной жизни. Но каждая мелочь давала повод для глубокой, неожиданной мысли, причем очень простой, казалось бы, давно известной. И потому что Володя никого не учил, и потому что писал письма где-то в окопе перед боем или после боя, сидя на разряженных противотанковых минах, его мысли приобретали странную силу непреложной истины. Володя писал: «Маша, я понял теперь, что все и всегда надо приводить к коэффициенту бесконечности, потому что сам мир бесконечен, и тогда сложности сокращаются и видишь главное. И это главное надо делать во что бы то ни стало. И уже не думать обо всем другом».
Марии Степановне казалось, что ее Володя совершенно перестал бояться смерти.
Она жила вместе с другой медсестрой, Юлей, в маленьком деревенском домике. Дом стоял на отшибе возле самого берегового обрыва, из окон видны были вершины спускающихся по обрыву деревьев, а за ними, сквозь них распахивался заречный простор, заливные луга, сейчас, весной, какого-то неопределенно горчичного цвета. Из этого простора лилось много света, и днем комната была веселой даже в дождливые, осенние времена.