Сейчас, в каньоне, который привел к утесу с пещерами, у него не было никакого предчувствия.
Некоторый ландшафт действительно был угрожающим — Гас был прав насчет валунов, являющихся хорошим местом для засады — но Колл не думал, что там прятались какие-нибудь бандиты. Место чувствовалось покинутым, и он сказал об этом.
— Он ушел, — сказал он. — Мы приехали слишком поздно, или же мы приехали не на то место.
— Здесь мы были раньше, Вудро, — ответил Огастес. — Я помню тот острый пик на юге. Это то же самое место.
— Я знаю об этом, — согласился Колл, — но я не думаю, что здесь кто-то есть.
— Почему они уехали? — спросил Гас. — На них в этих скалах довольно трудно было напасть.
Колл не отвечал. Он чувствовал себя озадаченным.
Они были всего в нескольких милях от места, где думали обнаружить капитана, но ничего не слышали и ничего не видели, что могло бы указать на присутствие там кого-либо.
— Получается, что мы проделали весь этот путь зря, — сказал он.
— Возможно, — ответил Гас. – В нашей практике было много экспедиций в никуда. Так бывало в большинстве случаев. Какое-то время ты едешь в одном направлении, а затем поворачиваешь и едешь назад.
В скалистой местности они несколько раз слышали треск гремучих змей, так часто, что Огастесу не хотелось ставить ногу на землю.
— Нас просто укусит ядовитая змея, если мы продолжим топать в такой темноте, — пожаловался он. — Давай остановимся, Вудро.
— Можно, — согласился Колл. — Мы не дальше, чем пара миль, от места расположения лагеря. Утром мы можем поехать туда и увидеть все, что надо.
— Я надеюсь увидеть шлюху и кувшин текилы, — сказал Гас. — Две шлюхи также не помешали бы. Мне так хочется, что я мог бы замучить одну из них.
Теперь, когда ему не надо было переступать через гремучих змей, Огастес почувствовал себя несколько расслабленным. Он немедленно снял свои сапоги и вытряхнул их.
— Что там в твоих сапогах? — спросил Колл.
— Просто мои ноги, но мне нравится регулярно вытряхивать мои сапоги, — ответил Гас.
— Зачем?
— Скорпионы, — ответил Гас. — Они ползают здесь в Мексике везде. Один мог подкрасться по скале и заползти прямо в мой сапог. Говорят, если мексиканский скорпион ужалит тебя в ногу, то все пальцы твоих ног отгниют напрочь.
Они спутали лошадей и поставили их рядом. О том, чтобы разжечь костер, не было и речи, но у них в седельных сумках было несколько кусков холодной оленины, и они съели ее.
— Зачем он требовал тысячу голов скота, если собирался уехать? — спросил Колл.
— Возможно, он и не требовал, — предположил Гас. — Тот вакейро, который появился в Остине, может быть, солгал, надеясь получить тысячу коров для себя. Я думаю, что он просто хотел основать ранчо.
— Если это так, то он был смелым вакейро, — сказал Колл. — Он приехал прямо в Остин. Мы ведь могли повесить его.
— Чем мне страшнее, тем больше я испытываю желание засунуть шлюхе, — отметил Огастес.
— И тебе очень страшно? — спросил Колл.
— Не очень, но засунул бы с удовольствием, — ответил Огастес.
Когда он думал об этом, он понял, что у него почти не было опасений, даже несмотря на то, что они находились близко к лагерю Черного Вакейро.
— Я знаю, почему мне не страшно, Вудро, — сказал он. — Длинный Билл нас больше не преследует. Он следовал за нами некоторое время, но теперь его здесь нет.
— Да, ему никогда не нравилась Мексика, — заметил Колл. – Может быть, поэтому.
— Или поэтому, или он просто решил, что слишком далеко идти, — сказал Огастес.
42
Это произошло после того, как старая увечная женщина начала приносить ему еду — разум Скалла помрачился.
Сначала она принесла только кукурузу, початки молодой кукурузы, которые она опустила вниз в яму.
Зерна только начали формироваться на кукурузе, настолько она была молода. Но Скалл съел ее жадно, срывая оболочку из листьев, кусая и высасывая молочный сок из молодых зерен. Початки он бросал в кучу. Он был так голоден, что собирался съесть мертвых змей. Кукуруза и прохладная вода восстановили его. Именно тогда, тем не менее, когда к нему вернулись силы, и опухоль на лодыжке уменьшилась, он заговорил по-гречески. Он посмотрел на старуху, чтобы поблагодарить ее, сказать «gracias», а вместо этого скороговоркой произнес абзац из Демосфена, который он выучил на коленях своего воспитателя сорок лет назад. Только позже, ночью, когда в яме стало темно, он осознал содеянное.
Вначале эта промашка позабавила его. Это было любопытно. Он должен был бы обсудить это с кем-то в Гарварде, если выживет. Он полагал, что причиной этому были веки. Солнце, ничем не сдерживаемое, сожгло пласт памяти в сорок лет и вновь показало мальчика, сидящего в холодной комнате в Бостоне, с греческой грамматикой на коленях, пока воспитатель, мало чем отличавшийся от Хиклинга Прескотта, вдалбливал ему свои глаголы.
На следующее утро это повторилось. Он проснулся от запаха свежих маисовых лепешек. Затем старуха скатала горсть их и опустила ему в кувшине, в котором раньше приносила ему воду. Скалл вскочил и начал цитировать по-гречески одно из страшных проклятий Ахиллеса от Илиады, он не мог вспомнить из какой книги. Старуха, казалась, не была удивлена или напугана странными словами, произносимыми грязным, почти голым мужчиной в яме. Она спокойно смотрела на него сверху, как будто это было вполне нормальным для белого человека в яме в мексиканских горах, чтобы извергать греческие гекзаметры.
Старухе, казалось, было все равно, на каком языке он говорил: английском или греческом, оба из них она не понимала. Но Скаллу было не все равно.
Это был не просто ущерб, нанесенный солнцем, который заставил его внезапно перейти на греческий язык. Это было слабоумие Скалла, наследие испорченного семени. Его отец Эвансвуд Скалл, хронически безумный, но гениальный лингвист, топал в детскую, гремя пассажами на латинском, греческом, исландском и старофранцузском языках, языках, которые, как говорили, он, единственный в Америке, знал в совершенстве.
Теперь помрачение ума отца вновь проявилось в сыне, и в самое неудобное время. Ночью его внезапно разбудило подергивание в голове, и он излил длинные речи от греческих ораторов. Речи, которые он никогда не был в состоянии запомнить, будучи мальчиком. Эта неспособность заставила его прервать обучение в Бостонской Латинской школе. Однако все эти речи на все времена запечатлелись в его памяти, как будто в блокноте. Ему надо было просто смотреть на старуху и просить у нее воды, но вместо этого он выступал перед жителями Афин по каким-то проблемам гражданской политики. Он не мог задушить в себе эти торжественные речи. Его язык и его легкие продолжали работать вопреки его сознанию.
Скалл попытался обуздать себя. Он должен был найти способ выбраться из ямы прежде, чем вернется Аумадо, а если не Аумадо, то какой-нибудь другой головорез, который будет стрелять в него ради развлечения. Его язык мог произносить великие греческие слоги, но даже самый благородный язык не собирался поднять его на пятнадцать футов вверх до края ямы. Он думал, что мог бы попросить старуху осмотреться. Возможно, кто-то забыл где-нибудь длинную веревку. Если бы она смогла найти веревку и закрепить ее покрепче, он был уверен, что смог бы по ней выбраться.
Тем не менее, ему мешала настойчивая болезнь Скаллов. Когда он видел старое лицо женщины вверху, он пытался обратиться к ней с вежливой просьбой на испанском языке, который знал достаточно хорошо. Но прежде, чем он мог произнести единственную фразу на испанском языке, приходил греческий. Поток греческого языка, который он не мог сдержать или замедлить, лился каскадом, наводнением, выпирал из него как хорошее извержение.
Она решит, что я дьявол, подумал он. Я мог бы освободиться, если бы сумел просто задушить в себе этот греческий язык.
43
Хитла, в свою очередь, склонялась над краем и слушала белого человека до тех пор, пока он хотел говорить. Она не понимала смысла слов, но то, как он произносил их, напоминало, как давно пели ей молодые люди, потрясенные до глубины души ее красотой. Она думала, что белый человек мог петь ей на странном языке, который он использовал для любовных песен. Он говорил со страстью, с легкой дрожью в теле. Он был почти голый. Иногда Хитла видела его член. Она начала задаваться вопросом, не влюбился ли белый человек в нее, как иногда бывает у всех мужчин. Когда Аумадо переехал ее лошадью и сломал ей позвоночник, немногие мужчины хотели совокупиться с ней, к сожалению. У Хитлы всегда были мужчины, желавшие совокупиться с ней. Многие из них, правда, ничего не понимали в этом, но, по крайней мере, они хотели ее. Но как только мужчины узнали, что Аумадо ненавидит ее, они отходили, даже пьяные, из опасения, что он привяжет их к столбу и поручит Гойето содрать с них кожу. Хитла не готова была отказаться от совокупления, когда мужчины начали избегать ее. Она не хотела походить на других старух, которые весь день только и говорили о том, что никто теперь не хотел с ними лечь. Хитла счастливо сочеталась со многими мужчинами и думала, что она все еще могла получить эту радость, если бы только заимела мужчину с сильным членом.