Однако техасцы не освободили ее. Они связали ей руки и посадили ее на лошадь, но Надуа немедленно спрыгнула и пробежала несколько шагов, прежде чем техасцы снова ее поймали. На этот раз они посадили ее на лошадь и связали ей ноги под брюхом лошади, чтобы она не могла освободиться. Некоторые люди быстро поскакали на запад, в направлении, куда уехал Пета с другими охотниками. Надуа надеялась, что Пета находился слишком далеко от техасцев, чтобы они захватили его. Слишком много техасцев было для Пета и нескольких охотников, чтобы вступать с ними в схватку. Остальные воины племени увели похищенных лошадей на север. Это были как раз те лошади, которых хотели вернуть техасцы.
Скоро всадники вернулись, и техасцы отправились на юг. Надуа кричала и пыталась развязаться. Она хотела, чтобы техасцы оставили ее в лагере. Две мертвые женщины лежали на краю лагеря, убитые техасцами в начале атаки.
Но Надуа была привязана к лошади и не могла убежать. Она жалела, что не умерла, как женщины, тела которых она видела. Она думала, что лучше быть мертвой, чем попасть в плен к техасцам, мужчинам, дыхание которых было смрадным, как дыхание животных.
— Она может быть девчонкой Паркера, — сказал Гуднайт, когда они отъехали далеко от лагеря команчей.
Голубоглазая женщина была привязана к лошади позади них и кричала так, как будто ее жизнь заканчивалась. Колл сомневался в правильности того, что они увозили женщину. Даже Гуднайт, который вел лошадь с ней, казалось, сомневался. Все они видели, что происходило, когда пленных белых женщин возвращали в общество белых. Плен был несчастьем, и чем дольше женщины находились в плену, тем меньше была вероятность того, что женщины согласятся на то, с чем им придется столкнуться, даже если их примут обратно семьи. Большинство возвращенных пленниц вскоре умирали.
— Дочь Паркера была похищена двадцать пять лет назад, — напомнил Колл Гуднайту. – Даже женщины команчей обычно не живут так долго. Сомневаюсь, что любая белая женщина смогла выжить в плену.
— Я знаю, что не смог бы пережить двадцать пять лет в одном из их лагерей, — заметил Огастес. — Если бы я не мог время от времени добираться до салуна, то зачах бы.
Он сказал это в шутку, надеясь поднять общее настроение, но шутка не имела успеха. Настроение как было мрачным, так и осталось. Они убили шесть женщин команчей, когда ворвались лагерь. Они также убили трех пленников кикапу, которые были всего-навсего мальчишками. Они не практиковали убийство женщин или детей, но люди были напуганы, пыль стояла столбом, и они знали, что группа охотников команчей находилась в лагере или недалеко от него. В такие моменты страх и жажда крови легко объединялись. Невозможно было управлять возбужденными, испуганными людьми в такой ситуации, тем более, людьми, у которых было серьезное основание ненавидеть всех команчей. За исключением новобранцев, едва ли в отряде был человек, который не потерял близких во время набегов команчей.
Убийство женщин оставило дурной привкус.
Но дело было сделано: они убили шестерых. Женщины были мертвы. Ничего не оставалось, как только возвращаться домой.
Все они были озабочены криками женщины и тем, как она разорвала свои груди, когда увидела, что они собираются увезти ее. Несмотря на свои голубые глаза и белую кожу, бедная женщина считала, что принадлежит к команчам. Она хотела остаться с народом, который, как она чувствовала и верила, был ее народом. Увоз пленных женщин не был той обязанностью, которую любой из мужчин мог воспринимать уверенно и спокойно. С другой стороны, оставить белую женщину у команчей тоже было нелегко, и поставило бы их в неудобное положение.
— Она не знает английского, — сказал Гуднайт. — Она жила с ними так долго, что забыла его.
— В таком случае было бы милосерднее пристрелить ее, — сказал Колл. — Она никогда не поправится на голову.
— Не знаю, с чего ты взял, что она дочь Паркера, Чарли, — сказал Огастес. — Та девчонка была захвачена еще до того, как я стал рейнджером, а я не могу даже вспомнить даже то, кем я был до того, как стал рейнджером.
— Ты был бездельником, — сказал Колл, хотя и был согласен с точкой зрения Гаса.
Иногда мнение Гуднайта раздражало его. Бедная женщина могла быть кем угодно. Но все же Гуднайт убедил себя, что она является давно утраченной дочкой Паркера, матерью, как говорили некоторые, Куана, молодого военного вождя группы Антилоп, воина, которого видели не многие белые.
— Я знаю Паркеров, вот почему так считаю, — ответил Гуднайт. — Я был рядом с Паркерами с тех пор, как приехал в Техас, и эта женщина похожа на Паркера.
— Даже если она урожденная Паркер, то теперь она команч, и у нее ребенок команч, — сказал Огастес. — Колл прав — милосерднее пристрелить ее.
Гуднайт не стал больше спорить. Он не видел в этом никакого смысла. Нечего было обсуждать. Пленница был женщиной с белой кожей и голубыми глазами. Она не родилась среди команчей. Они не могли ни пристрелить ее, ни бросить. Он также как и Колл с Маккреем знал, что в поселениях белых ее ждало только горе. Это было неоспоримо. Белые семьи, конечно, думали, что они хотят вернуть назад своих близких из плена. Они так думали вплоть до того момента, когда рейнджеры или солдаты действительно возвращали им какого-то бедного, оборванного, грязного, дикого пленника, человека, который, вероятно, не мылся, кроме как под дождем, с того момента, как был похищен. Если плен продлился больше пары месяцев, человек, которого возвращали семье, никогда не был тем человеком, которого они потеряли. Изменение было слишком сильным, пропасть между новой и старой жизнью была слишком широка, чтобы ее перепрыгнуть.
Колл также больше не говорил о белой женщине.
Он знал, что они спасли ее только для того, чтобы убить пытками, отличающимися от тех, которые применяли индейцы. Он не мог припомнить выздоровления пленников, если рейнджеры, организовав быстрое преследование, не сумели отбить их в течение нескольких дней после пленения. Только те, кто был только что захвачен и сразу освобожден, могли нормально жить дальше.
Как всегда, он ехал домой с равнин с чувством незавершенности. Они вступили в три большие стычки и хорошо себя показали.
Вернули немного домашнего скота, хотя большинство украденных лошадей вернуть не удалось. Несколько воинов команчей были убиты, при этом потеряли только одного рейнджера, Ли Хитча, который отстал, чтобы собрать хурму, и нарвался прямо на охотничий отряд команчей. Они всадили в него тучу стрел, сняли скальп, искалечили и уехали. К тому времени, когда его друг Стоув Джонс вернулся и нашел его, команчи пересекли след отряда рейнджеров и бежали на открытые равнины, присоединившись к конокрадам. Стоув Джонс был безутешен. За один час он потерял своего самого старого друга.
— Эта хурма даже еще не созрела, — сказал Стоув.
Он повторял то же самое изумленное замечание в течение многих лет, каждый раз, когда упоминали Ли Хитча. Тот факт, что его друг из-за зеленой хурмы сам себя подставил под убийство, никогда не переставал преследовать его.
Колл также сожалел о потере. Способный рейнджер сделал единственную ошибку в таком месте, где единственная ошибка стала всем, что потребовалось, чтобы покончить с человеком. То же самое могло произойти с Огастесом, если бы вместо хурмы на кустарнике росли бутылки виски.
Его беспокоило то, что невозможно было с малочисленным отрядом людей постоянно защищать сотни миль границы. Правительство разумно построило линию фортов, но теперь из-за гражданской войны солдаты быстро покинули их. Граница была почти так же не защищена, как это было в сороковых годах, когда он и Огастес впервые взялись за ружья.
Команчи отступали, были деморализованы, болели, голодали. Несколько наступательных кампаний устранили бы их как угрозу белым поселениям. Но теперь из-за войны прогресс остановился. Команчи, которым противостояло столь мало бойцов, снова совершали набеги по собственному усмотрению, выбирая маленькие, брошенные на произвол судьбы ранчо и фермы. Недавно пришли сведения, что один молодой вождь даже отправился на юг по старой военной тропе в Мексику, разрушив там три деревни и похитив у мексиканцев много детей.