Это был легкий разговор о лошадях, который часто происходил у него с Длинным Биллом за эти годы. Сахар состарился и был отправлен на пастбище, а у Длинного Билла со временем появился другой мерин, о достоинствах которого он хвастал точно так же, как Колл, со временем приобретавший исключительно кобыл. Они часто говорили о лошадях, он и Билл, какие бы проблемы не возникали в их жизни, они никогда не отказывали себе в удовольствии владеть хорошими лошадьми.
— Он не мог передумать, Гас. Глупо даже думать об этом, — сказал Колл. — Пропащий есть пропащий.
— Я знаю это, — ответил Гас, все же он не мог не думать о Длинному Билле.
В салуне этой ночью Длинный Билл казался мрачным, но не более мрачным, чем многие ночи до того.
У Огастеса в голове не укладывалось повешение. Повеситься не так просто, как застрелиться. Застрелиться — это он мог понять. Мгновенная безнадежность, такая, какую он сам чувствовал несколько раз после замужества Клары, могла заставить человека выхватить револьвер и послать себе пулю в голову. Несколько секунд проносятся так быстро, что не дают времени на долгие размышления, и это позволяет человеку довести дело до конца.
Но повешение — совсем другое. Надо найти веревку и табурет, чтобы стать на него. Длинный Билл наблюдал за повешением довольно многих воров и мерзавцев в годы, когда был рейнджером. Он знал, что результат часто бывал неудовлетворительным, если узел был завязан неправильно. Повешенный мог бы висеть и бить ногами несколько минут, пока, наконец, полностью не перекроется доступ воздуха в легкие. К повешению надо было подходить тщательно. Должна быть выбрана хорошая достаточно толстая ветка. Ветки, на глаз выглядевшие крепкими, часто сгибались так, что ноги повешенного касались земли. У Длинного Билла руки никогда не были золотыми, чем и объяснялась его быстрая неудача на поприще плотника. Поэтому он завязал недоуздок простым узлом. Чем больше Гас думал о сложностях повешения, тем больше он с удивлением сознавал, что его друг сумел успешно исполнить свое последнее дело.
И почему? Произошла внезапная ссора? Кошмар давил на него так сильно, что он потерял рассудок? Казалось, что Длинный Билл был так полон решимости уйти от земных печалей, что подошел к подготовке к своей смерти с большим умением, чем проявлял в работе при жизни. Он даже сделал все это в темноте, возможно опасаясь, что, увидев яркий восход солнца, он мог бы ослабеть в своем решении и передумать.
— Я просто задаюсь вопросом, о чем Билл думал там, в конце, — сказал Гас.
— Ты можешь задаваться любым вопросом, каким хочешь, — ответил Колл. — Мы никогда не узнаем этого. Лучше даже не думать об этом.
— Не могу не думать об этом, Вудро. А ты? — спросил Гас. — Я был последним, кто выпивал с ним. Наверное, я буду думать об этом много лет.
Они почти подошли к лестнице, которая вела к комнате Мэгги.
— Я думаю об этом, — признался Колл. — Но надо перестать думать. Он мертв. Мы похоронили его.
Колл чувствовал, однако, что замечание было неуместным. В конце концов, он тоже много лет дружил с Длинным Биллом. Он знал несколько мужчин, которые в сражении потеряли конечности. Мужчины утверждали, что они все еще чувствовали себя так, как будто конечность была на месте. Вполне естественно, что к Биллу, внезапно ушедшему, он и Гас продолжат испытывать некоторые дружеские чувства, даже при том, что друга уже нет.
— Я не могу думать о нем так много, что это будет мешать работе, вот что я имел в виду, — добавил Колл.
Огастес искоса взглянул на него с любопытством.
— Да что ты, Вудро, тебе ничто не мешает работать, — произнес он. – Это я не великий работник. Я могу пропускать работу время от времени, особенно в солнечный день.
— Я не понимаю, как солнце может влиять на работу. Она должна быть сделана, солнечно или нет, — ответил Колл.
Огастес молчал. Он все еще думал о Длинном Билле, задаваясь вопросом, в каком отчаянии он был, когда искал веревку и устанавливал низкий табурет.
— Это любопытно, — произнес он.
— Что именно? – спросил Колл.
— Билли был самым худшим ковбоем в компании, — ответил Огастес. — Если бы ты поручил ему поймать козу, то коза умерла бы от старости, прежде чем Билли сумел набросить на нее петлю. Помнишь?
— Да, это правда, — согласился Колл. — Он никогда не был хорошим ковбоем.
— Ему требовалось шесть или семь попыток только для того, чтобы поймать свою лошадь, — сказал Огастес. — Когда мы спешили, то я обычно для него ловил его лошадь, чтобы сэкономить время.
Колл начал подниматься вверх по лестнице, чтобы увидеть Мэгги, но на мгновение остановился.
— Ты прав, — сказал он. – Единственным, кого этот человек когда-либо поймал с первой попытки, был он сам. Любопытно, не так ли?
— О да, — ответил Огастес. – Это любопытно.
Колл все еще держал свою шляпу в руке. Он надел ее и поднялся по лестнице к Мэгги.
«Счастливый Вудро, и он сам не знает этого», подумал Огастес. «У него есть девушка, к которой можно пойти. Жаль, что у меня нет девушки, к которой можно пойти. Есть шлюха или нет шлюхи – меня тогда не волновало бы».
28
Не имея возможности прикрыть глаза веками, Скалл начал молиться о дожде, или, если не о дожде, то, по крайней мере, о туче, о чем-нибудь, что могло бы принести облегчение его глазам. Даже в холодные дни яркий солнечный свет в полдень вызывал сильные головные боли. Свет походил на раскаленную иглу, многократно вонзающуюся в его голову. Опускание глаз вниз приносило кратковременное облегчение, но недостаточное. День за днем яркий свет выедал его зрительный нерв. Даже узнав о том, что кабальеро Карлос Диас сказал Аумадо о согласии техасцев на его обмен на скот, Скалл не слишком обнадеживал себя. Он мог ослепнуть или сойти с ума еще до того, как скот приведут. Кроме того, не было никакой уверенности, что Аумадо будет соблюдать условия. Он мог забрать скот и убить техасцев. Если бы он и проявил уважение к сделке, то это была бы простая прихоть.
Каждый день, начиная с полудня до времени, когда солнце начинало освещать западные утесы сзади, Скалл чувствовал себя на грани безумия от боли в глазах. Единственным, что, по его мнению, спасало его, было то, что сезон только начинался, и светлое время все еще было довольно коротким. Кроме того, Аумадо стоял лагерем в каньоне, в глубоком месте. В каньоне солнце появлялось поздно и покидало его рано. Его глаза горели всего шесть часов в день, кроме того, весенняя гроза часто проходила через каньон и приносила ему несколько минут облегчения.
Как только солнце уходило за стены каньона, Аумадо отвязывал его от столба и помещал в клетку. Скалл тогда закрывал голову руками, делая темную пещеру для своих пульсирующих глаз. Иногда, вместо того, чтобы пить воду, которую они приносили ему, он наливал ее немного в свои ладони и смачивал свои пульсирующие виски. Он слышал легкое журчание небольшого ручья, который протекал недалеко от них. Ночью он мечтал о том, чтобы опустить голову в прохладную воду и облегчить боль в глазах.
Он больше не пел и не ругался, и когда время от времени он пытался вспомнить строку стиха или фрагмент истории, ему это не удавалось. Выглядело так, как будто яркий свет начисто выжег его память, так, что больше нельзя было вернуть то, что находилось в ней. Старый бандит был умным, более умным, чем предполагал Скалл. Он мог забрать скот техасцев и отдать им их капитана, только капитан, которого он отдаст, будет слепым и безумным.
Последним оружием Скалла оставалась его ненависть. Всю его жизнь ненависть чаще приходила к нему, чем любовь. Христианское воззрение, что нужно любить своих братьев, казалось ему абсурдным.
Его братья были коварными, грубыми, лживыми, жадными и жестокими, и сюда включались, в первую очередь, его собственные братья и большинство мужчин, с которыми он вырос. Со времен, когда он впервые поднял ружье и взмахнул саблей, он любил битву.