Он искал войну и любил кровь. Его брак с Айнес сам по себе был своего рода войной, что было одной из причин, почему он до сих пор не расторг его. Несколько раз он чуть не задушил ее, а однажды даже умудрился выбросить ее в окно, к сожалению, только окно первого этажа, иначе он уже избавился бы от мерзкой суки, как он иногда ее называл. Ему ничего не стоило ненавидеть любого врага, любую жертву: краснокожих индейцев и бандитов, конокрадов и карточных шулеров, сутенеров и банкиров, адвокатов, губернаторов и сенаторов. Однажды он избил пистолетом мужчину в холле ратуши штата Массачусетс за то, что тот плюнул ему на ногу.
Вся его прежняя ненависть, тем не менее, казалась случайной и незначительной по сравнению с ненавистью к Аумадо, Черному Вакейро. В этой ненависти Скалла не было ничего рыцарственного, никакого уважения к достойному противнику, никакой корректности, которые сопровождали официальную войну. Скалл мечтал взять Аумадо за горло и сжимать до тех пор, пока его старые глаза не вылезут из орбит. Он мечтал отпилить верхнюю часть черепа этого человека и извлечь его мозги, так же, как они извлекли дымящиеся мозги Гектора, его огромного коня. Он мечтал вскрыть его живот и разбросать старые кишки на скалах, чтобы отвратительные птицы клевали их.
Аумадо перехитрил его на каждом шагу, легко пленил его, раздел, подвесил в клетке, срезал ему веки. Он сделал все это с легким презрением, как будто перехитрить Айниша Скалла было простым, рутинным делом. Старик, казалось, не особенно хотел его убивать, хотя мог сделать это в любое время.
Он посягал на его гордость, и срезание век было умным способом убить ее.
Когда на его лицо светило полуденное солнце, зрачки Скалла казались столь же широкими как тоннель, тоннель, который направлял жгучий свет в его мозг. Время от времени ему казалось, что его собственные мозги тушатся, как у Гектора.
Ненависть между Скаллом и Аумадо теперь была тихой. Большую часть дня эти два человека находились на расстоянии друг от друга не более пятидесяти футов. Аумадо сидел на своем одеяле, Скалл был или в клетке, или стоял привязанный к столбу. Но между ними не было слов — только ненависть.
Скалл пытался, как мог, считать дни. Он выкладывал в углу клетки соломинки. Ведение грубого календаря помогало ему держаться. Он должен был поддерживать свою ненависть на высоком уровне, подсчитывая, когда он может ожидать техасцев. Как только сезон сменится, как только весна уступит лету, солнце сожжет в нем даже ненависть. Он знал об этом. Темный старик, сидящий на расстоянии нескольких шагов от него, потеряет свое значение. Солнце отберет у него даже ненависть, и когда ненависть закончится, не останется ничего.
Тем не менее, он продолжал выкладывать соломинки в углу своей клетки и замышлять месть. Однажды утром пошел дождь, блаженный дождь, который продолжал лить восемь часов или больше. В тот день они не потрудились привязывать его к столбу – совсем не было солнца, чтобы причинять ему боль. Скалл помылся водой из луж в своей клетке и сделал тесто из грязи, которым обмазал воспаленные глаза. Облегчение было столь велико, что слезы лились из-под грязевых примочек.
Весь день он прикладывал грязевые примочки к своим глазам. Никто не подходил к нему. Аумадо, ненавидевший дождь, оставался в своей пещере. Позже, когда дождь перешел в прохладную изморось, Скалл услышал разговор двух вакейро. Вакейро хотели убить его. Они были убеждены, что он колдун. То, что он делал с грязью, делают колдуны. Вакейро давно считали Скалла колдуном и злились на Аумадо, который разрешил колдуну жить среди них. Он мог бы напустить на кого-то молнию. Он мог бы даже заставить утес упасть и похоронить их всех живьем. Они хотели выхватить свои револьверы и всадить множество пуль в Скалла, колдуна в клетке. Но они не посмели, так как Скалл принадлежал Аумадо, и только Аумадо мог осудить его на смерть.
Когда Скалл подслушал этот разговор, он почувствовал, что некоторую бодрость. Благодаря дождю и грязи он был спасен на некоторое время. Может быть, он и был колдуном. По крайней мере, он мог бы сыграть на суеверии вакейро. Немедленно, каркающим голосом, он запел на гаэльском языке морскую песенку, которой когда-то его научил матрос в Бостоне. Он не мог петь громко и забыл большую часть слов гаэльской песни, но все равно он пел, с глазами, закрытыми грязевыми примочками.
Сняв примочки с глаз, Скалл увидел, что вакейро и все остальные в лагере отодвинулись от него подальше. Он околдовал их опять, и если грязные лужи простоят еще несколько дней, он мог бы продолжать свое колдовство, пока техасцы не придут со скотом — по крайней мере, можно было попытаться.
Аумадо даже на мгновение вышел из пещеры, хотя он и не любил дождь. Он хотел посмотреть на странного белого человека, который покрывает свои глаза грязью.
29
Когда Бизоний Горб и Червь были всего в двух днях пути от каньона, они встретили Толстое Колено и еще двух юношей. Один из юношей, Белая Ворона, умел ставить ловушки и поймал несколько диких индеек. Конечно, они были рады разделить мясо индейки со своим вождем.
Бизоний Горб с удовольствием съел индейку, а Червь отказался, полагая, что мясо индейки может испортить его мозг. Индейки легко приходят в замешательство, и то же может произойти с людьми, которые съели их — так рассуждал Червь. Бизоний Горб подумал, что эти рассуждения смешны, и попытался пошутить над Червем по поводу его глупого суеверия.
— Конечно, они приходят в замешательство, — сказал он Червю, — но если бы я съел даже тебя, то все равно не потерял бы разум.
Толстое Колено всегда боялся Бизоньего Горба, он боялся вида его большого горба. Пока Бизоний Горб ел дикую индейку, Толстое Колено разболтал все о Голубой Утке и Знаменитой Обуви.
Он боялся, что, если не поторопится, Голубая Утка может попытаться возложить вину за все на него. Голубая Утка был большим лгуном. Ему всегда удавалось обвинить других в своих же прегрешениях. Кроме того, конечно, он был сыном Бизоньего Горба. Толстое Колено предположил, что Бизоний Горб, вероятно, больше поверит своему сыну, чем незначительному молодому воину по имени Толстое Колено.
Но когда он выпалил признание, что он и Голубая Утка попытались продать Знаменитую Обувь Тихому Дереву, Бизоний Горб, казалось, особенно не заинтересовался этим.
— Ты должен изменить свое имя, — предложил вождь. — Твои родители дали тебе это имя потому, что, когда ты был маленький, тебя в колено укусила змея, и колено распухло. Теперь ты вырос, и твое колено не толстое. На твоем месте я поменял бы свое имя.
Толстое Колено расслабился, видя, что Бизоний Горб не сердится по поводу Знаменитой Обуви. В течение многих дней он волновался, как на это отреагирует Бизоний Горб. На самом деле, однако, Бизоний Горб более раздражался отказом Червя съесть мясо индейки, чем по поводу Знаменитой Обуви и Тихого Дерева.
Когда они отправились на север, Бизоний Горб вновь заговорил об изменении имени.
— Люди, имеющие имя по названию частей тела, могут только быть балагурами и дурачками, — сказал ему Бизоний Горб. — Посмотри на Прямого Локтя. Его имя испортило его. Если бы тебя назвали Мошонкой, то произошло бы то же самое. Независимо от того, как храбро ты сражался, люди будут в восторге, услышав твое имя. Скоро ты забудешь о храбрости. Этого достаточно, что бы ты стал забавным. Ты будешь только дурачком.
Толстое Колено согласился, что сказанное Бизоньим Горбом могло быть правильным, но он понятия не имел, какое новое имя он должен принять. Его отец назвал его Толстым Коленом, и его отец, Лосиные Плечи, был раздражительным мужчиной. Если бы он подошел к своему отцу и объявил, что хотел поменять свое имя, то отец мог бы так сильно угостить его палицей, что его мозги расплескались бы как свернувшееся молоко.
Однако Бизоний Горб был вождем. На его предложение нельзя было просто не обратить внимания. Бизоний Горб, как было известно, хорошо помнил обиды. Он, как все знали, убивал людей из-за инцидентов или стычек, которые произошли так давно, что большинство людей забыло о них. Часто воин бывал так внезапно убит, что даже не успевал вспомнить, что он такого сделал, чтобы заслужить удар ножом или копьем.