— Какой это Ян Эрнестович?
— Рудзутак.
— Вот ты о ком... — Мирдза хмуро глянула на брата и постояла у плиты, передвигая кастрюли. Убавив газ, она вздохнула: — Что я знаю... Знаю, что хаживал он к отцу, помнил, что земляки, играл с нами, ребятами, а в тридцать седьмом, когда отца уже не было в живых, арестовали Рудзутака. Ты и сам все это знаешь, Яник.
— Не об этом я. Ты лучше расскажи, какой это был человек, о чем говорил. Я ведь все время пропадал в разъездах и многого не знаю.
— А зачем это тебе, Яник?
— Так.
Мирдза стряхнула в пустую коробку из-под консервов пепел с сигареты, задумчиво, как старшая, почти с материнским чувством долго глядела на него.
— С отцом часто они вспоминали Ленина. Отец, как ты знаешь, одно время состоял в личной охране Владимира Ильича, оказывается, они там часто встречались, и было у них что вспомнить.
Сестра и брат помолчали, и каждый вспоминал что-нибудь из детства, что-нибудь самое хорошее.
— А все-таки что это ты вспомнил о нем сегодня? Не случилось ли чего? — Она глядела на брата в упор, в ее черных глазах было спокойное ожидание.
Стырне, улыбаясь, но как всегда от волнения очень четко выговаривая слова, сказал:
— Послушай, Мирдза, как бы ты посмотрела, если бы я перебазировался в Москву?
— С постоянной пропиской? — быстро спросила сестра.
— Да, разумеется, — Стырне опять улыбнулся.
Мирдза бросила потухшую сигарету в коробку:
— Что же ты молчал, тугодум, увалень тюлений! — Она потрепала его за серебристый ежик. — Наконец-то сбудется мечта твоей салаки — станет снова москвичкой. А, знаешь, Яник, главное — я рада за Динку. Уж она-то в девках не засидится. И опять соберемся все вместе у родных могилок. Хорошо ведь.
Стырне молчал. Чем больше воодушевлялась перспективой переезда сестра, тем больше он хмурился. Насупив густые белесые брови, он сказал:
— Все это хорошо. Но не так-то просто устроить это.
Мирдза поглядела на него и угрюмо спросила:
— Подмазать, что ли, требуется?
— Не совсем, но... смысл такой, — не сразу отозвался Стырне.
Зазвонил в коридоре телефон. Мирдза неторопливо прошла туда своей медленной, значительной походкой, и вскоре раздался ее, как всегда, немного ворчливый голос:
— Ну здравствуй, здравствуй... чего раскудахталась, тут он у меня. Куда денется твой Яник... — Лицо ее просветлело: — А, и ты на проводе, Динушка, привет! Почему задерживаешься? Ну не кричи, не кричи, салака, передаю трубку.
Стырне ясно представил жену в пижаме (там сейчас уже глубокий вечер), а на столике — приготовленную на ночь белково-лимонную маску. Своим подчеркнуто утомленным голосом Ильза справлялась о благополучии, сетовала, что не позвонил сам, напоминала, что именно надо поискать в ГУМе, жаловалась на дочь.
Перебивая ее, Дина стала рассказывать о внезапной болезни Вадима, о том, что она вынуждена была положить его в больницу — и сразу из трубки повеяло на отца тревогой, затаенной болью, и опять возникло перед ним изможденное, посеревшее лицо Сырцова.
— У него, папа... ты понимаешь, у него... — голос Дины дрожал, едва не срываясь в рыдание, — у него подозревают... может быть... белокровие... — Голос прервался, и трубка, коротко всхлипнув, замолкла.
— Представляешь? — Ильза жалобно и часто дышала в трубку, боясь, что ее перебьют. — Она говорит, что принадлежит ему от подбородка до пяток. Представляешь, она хочет, чтобы он жил у нас.
— Да, хочу! И он будет, будет жить у меня, будет!
— Успокойся, девочка,— сказал он просто, как обычно они разговаривали между собой. — Пусть он живет у нас, только посоветуйся с хорошими врачами. А ты, Ильза, зря так: лейкемия не заразная болезнь.
— Незлечимая, друг мой.
— Это еще вопрос! Папа, зайди, пожалуйста, к светилам, узнай все. Может, ему нужно лететь в Москву? Мы должны спасти его, ты слышишь? Я без него ничего не хочу.
— Конечно, спасем, какой вопрос, — с поспешностью сказал он и вытер неожиданно взмокший лоб ладонью.
— Ой, папище! Дай я тебя поцелую! — в трубке опять часто и громко дышали. — Ты — самый лучший на свете, папка!
— Ладно, ладно, прибереги изящную словесность для другого случая. А у меня для вас сюрприз, дамы!
— Какой?
— Мы можем переехать в Москву, навсегда,— сказал он, и Дина надолго замолчала. Отец вдруг ясно увидел ее большой упрямый рот, который делал ее совсем ребенком. Мать, напротив, стала бурно восторгаться и тут же потребовала, чтобы он не упустил ни единого шанса.