— Следующий!
Бабасьев колюче поглядел на парня, примерно одного с ним роста и возраста, только значительно уже в плечах. Черная рубашка, черные брюки, черный берет, напоминающий бескозырку, надвинутую на самые брови, — ни дать ни взять, «братишечка» времен Махно. Но нет, это был не махновец; это был, как сам он полагал, вполне современный молодой человек, правда, без определенных занятий. Короче говоря, перед Бабасьевым стоял Валерий Чиж.
Скользнув черными ленивыми глазами куда-то мимо Бабасьева, Чиж, растягивая слова, спросил:
— Чего надо, кацо?
— Фамилия, имя, отчество! — резко сказал Бабасьев.
— Если я сообщу, что я испанский гранд дон Родриго-Диего де ла Гарсиа, ведь не поверишь. Зачем же спрашиваешь? Думаешь, остальные сказали правду? — Чиж взял исписанный наполовину лист, пренебрежительно повертел в руках и кинул на стол.
Бабасьев забрал бумагу, неторопливо сложил вчетверо и, положив в карман, сказал:
— Придется тогда сопроводить вас в отделение милиции. Там будешь правдивый, дорогой.
— Не страшно тебе, кацо? — мрачновато усмехнулся Чиж, в упор глядя на Бабасьева.
— Было бы страшно — не пришел бы.
— Нас втрое больше. Может, будем считать, что вы ошиблись дверью? Ну!
— А меня почему не считаете? — выйдя из спальни, спросила Вика.
— Нельзя же так, товарищи, надо как-то договориться... — кинулся к ним потный, растерянный Лебедь. Галстук у него съехал набок, рубашка расстегнулась.
— Неинтересно ты, оказывается, живешь, — глухо выговорил Вадим.
Он стоял все так же спокойно. Как ни странно, он ругал сейчас самого себя... Увяз в своей геологии, ничего больше знать не хотел, ничего не замечал вокруг. А на свете, оказывается, вон что делается. Не заметил даже, в какую трясину Игорь забрел. А росли вместе, мог бы поинтересоваться. И Зойка как глубоко запуталась... А ты и от нее преспокойно отстранился. Чистоплюй ты и недотрога, а еще считал себя настоящим человеком. Непротивленец — вот ты кто! Вот Вика — настоящая, не боится перчаточки замарать, все на себя взяла, понимает, что мусор надо выгребать из жизни.
Вика в это время вносила в опись вещественных доказательств потрепанный альбом с фривольными открытками, но не выдержала своей роли и сказала печально, негромко, совсем невпопад:
— Как же вы так, ребята... как все это... Ведь каждому из нас отцом-матерью быть, детей воспитывать...
При этих словах Жанка затопала ногами и истерически всхлипнула.
Зойка до сих пор сидела в углу на стуле вся поникшая, темная, почти старая. Она слышала все как сквозь сон, видела только лицо Вадима, угадывала его мысли, проследила, каким взглядом смотрел он на Вику, уловила жалеющий, почти брезгливый, как ей показалось, взгляд, скользнувший по ней самой. Нет! Она не хочет оставаться в его памяти последним человеком. Не хочет. Черт с ним, с Лебедем, с его дурацким Чижом, — она, именно она сама не хочет, чтобы все так кончилось.
Зойка вся подобралась на своем стуле, выпрямилась и сказала неожиданно спокойным и ясным голосом:
— Ты прав, Вадим: неинтересно живем. Да чего уж неинтересно — подло, грязно, как свиньи барахтаемся! Кончать надо!
Лебедь кинулся к Зойке, как к якорю спасения:
— Да, да, вот видишь... давай скажи...
Но она полуобернулась и бросила сухо через плечо:
— Отойди, подонок.
Он удивленно отошел, ему показалось, что она стала много выше ростом.
Собрав со стола листки протокола, Бабасьев неторопливо сложил их и сказал, обращаясь к своим товарищам:
— Что ж, мы свое дело сделали. Теперь слово за прокуратурой! Пошли, ребята!
Дружинники двинулись к выходу. Оставшиеся некоторое время молчали.
— Что ж, и нам по домам пора, — сказала Зойка повелительно. — Вези меня домой, Чиж!
Он медленно поднялся.
— Вези, вези, Чиж, домой хочу, — повторила она и мысленно обратилась к Вадиму: «Прощай, Вадим. Спасибо тебе за доброе твое, за все, я не забуду».
И первая пошла к дверям. За ней двинулись другие. В комнате остался один Лебедь.
5
А на улице была метель. Поземка сразу закрутила полы Зойкиной шубки, и на душе у нее сделалось легко и весело. Только очень холодно было на ветру. А в машине — вместительной и уютной — тепло. Огоньки на щитках с подрагивающими стрелками, часы, даже музыка будто откуда-то издалека. Пахло, как в шорной, сыромятиной и немножко бензином.
Было два часа пополуночи. Пока развезли по домам девчонок, живших в разных концах города, стрелка на часах стала подвигаться к трем.