— С таким участком жить можно, — проговорил он, словно отвечая на заданный самому себе вопрос, — ну, а в случае чего... коли трудно будет, обращайтесь прямо ко мне. Свет, как говорится, не без добрых людей.
Кульбида ушел, оставив Вадима в смутной тревоге, в ощущении неведомого заговора против его покоя, добытого с таким трудом. Было жарко, дышалось тяжело. Н-да... это уже не тот гроза-фининспектор, с которым когда-то разговаривал Маяковский. Этот мягко стелет, зато куда оборотистее. Да не сам ли он покушается на этот участок? А почему бы нет?
Вадим оглянулся. Все было слишком ярко, отчетливо вокруг, слишком расточительна была тут природа, и никого не было рядом.
Ему мучительно захотелось домой, на Север. К бесконечно милым сердцу лесистым распадкам, к каждодневным заботам в отряде, к родным людям. Товарищи... Один за другим они прошли сейчас перед ним — Зовэн Бабасьев, Вика, лесник Аянка. Кузёма... все другие. Нет. Так нельзя! Нельзя без них. И в смертный час пусть будут близко руки товарищей. Тех, с кем вместе работал, ел хлеб, жил. Сейчас же, немедленно надо все бросить тут и садиться в самолет!
Он резко дернул торчащую в земле лопату, быстро, рывком двинулся с места. Почти тотчас же приостановился. Дышать стало трудно. Нет. Он уже ничего не может.
Медленно, ссутулившись, побрел Вадим к сакле. Лечь. Просто лечь.
У самой сакли его нагнал почтальон. Он редко бывал в этих местах, и рыбаки всегда встречали его как дорогого гостя. Кого же он ищет здесь? А, вероятно, это письмо старому Чантурии — от сына... опоздало. Как же теперь переслать его?
Но письмо было ему, Вадиму. Обратным адресом помечен был поселок Большой Пантач. Письмо долго путешествовало по стране. Бабасьев отправил его на подмосковный санаторий, оттуда Элентух наугад переправил на Юг. Спирин, по-видимому, помог почте разыскать Вадима здесь. Сколько штемпелей и наклеек на конверте... Как старались, должно быть, почтальоны! Спасибо им...
Волнуясь, Вадим неловко надорвал конверт.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Плоскодонная томча, разрезая утиным носом воду, скользит по самой кромке берега против течения, и быстрая Мана почти не мешает ее ходу. Широкие плоские весла чуть поскрипывают в уключинах, и, когда гребец взмахивает ими, с них с тихим журчанием скатываются прозрачные капли. Так будет до осеннего паводка, который превратит Ману в ревущий мутный поток. И тогда уже Генэ своими старыми высохшими руками не сумеет выгребать против течения.
Аянка сидит, зорко поглядывая на берега, и думает о жизни. Вот скоро и конец, много уже пожил Аянка. Думает он об этом спокойно, как думают о том, что завтра нужно, например, сходить в сельсовет или зайти в магазин купить пороху. Старик вспоминает Сырцова и хмурится. Вот здесь все нехорошо, потому что Вадимка — мужик молодой, и ему надо бы еще долго жить, нарожать много детей, исходить много таежных троп.
Раскурив маленькую трубку, Аянка сует ее жене, отирает сухой шершавой ладонью ее вспотевший, в мелких морщинах лоб и опять откидывается на корму. В зубах у него тоже торчит трубка, и за их лодкой тянется шлейф дыма, как за самолетом, забравшимся выше облаков. Хотя Аянка видит, что старуха притомилась, однако не торопится сменить ее на веслах. Он знает выносливость жены, как-никак без малого полвека вместе.
Да-да... полстолетия вместе, а не забыть, как восемнадцатилетним парнишкой в такой же точно томче умыкнул он в беззвездную ночь шестнадцатилетнюю Генэ; нарушил закон «большого дома», не позволявшего брать жен в чужом, враждебном роду. Так и откололся от своих и прожил жизнь на отшибе в дебрях Манской тайги. Охотничал, кочевал вместе с белкой из распадка в распадок, ставил капканы на соболей и лис, в курных шалашах, крытых корьем, растил вместе с Генэ сынов.
Не забыть и того дня, когда надел он форменную фуражку с кокардой лесника, а потом знакомые русские мужики помогли ему срубить дом. Долго Генэ не могла привыкнуть к жаркой русской печи, к ухватам. Потом все же привыкла, стала готовить такие вкусные «коклеты» из изюбриного окорока с черемшой, что заезжие геологи пальцы облизывали и наконец сманили к себе их обоих.
— Не справляется как-никак Венерка одна с ребятишками, — сказала Генэ, не выпуская из зубов трубку, когда лодка вышла в тихий заливчик и можно было на минуту опустить весла. — Опять она меня, однако, ругать будет.