«Хотя бы сходить на берег реки, — думал он. — Посмотреть бы на пароходы».
Но до пристани шесть километров, и никто — ни мама, ни дядя Петя — не согласится, конечно, идти в такую даль.
Дядя Петя вышел на крылечко в майке, в больших широких брюках и в домашних тапочках на босу ногу. За ним вышла мама.
С некоторых пор она стала странно улыбаться. Словно ей было трудно хранить улыбку на лице, словно эта улыбка заставляла ее напрягаться…
Саша слышал, как они все утро разговаривали о войне, вспоминали детство, немцев вспоминали и как потом пришли опять наши и выгнали этих немцев.
— А наши из леса шли, — говорил дядя Петя, шагая к липам, которые росли как будто на берегу копаного пруда. — Я это помню хорошо. Дома все горели, а наши шли из лесу. В деревню они и не заходили, мимо прошли… к реке. Помню только, один наш танк вот тут остановился, постоял-постоял чего-то и дальше помчался.
Дядя Петя шел очень медленно, а рядом с ним шел Саша и старался представить горящие избы и танк, который остановился посреди деревни, постоял и помчался дальше…
— А зачем танк-то, — спросил он, — останавливался?
Дядя Петя не знал, конечно, для чего заезжал и останавливался здесь танк, он сам в те годы был чуть постарше Саши, и не ответил на этот вопрос, будто и не услышал.
— А вот, видишь, ямы? — спросил он, когда они подошли к огромным черным липам, растущим на каких-то буграх. — Видишь, бугры и ямы. Это, думаешь, чего? Это тут немцы своих хоронили. Офицеров. Под липами под этими. А когда наши пришли, всех их отсюда повыкопали и в общую свалку, вон туда, к тому лесочку, и новых туда, и трупы лошадей, и этих, которые тут лежали, — всех туда, в общую яму, закопали поглубже, чтоб не воняло.
— Каких лошадей? — спросил Саша, вглядываясь с испугом в заросшие травой бугры и ямы под липами.
— Которых поубивало. Тут бой был, — сказал дядя Петя, махнув рукой в сторону леса. — Тут весь лес в окопах, вся опушка была в колючей проволоке. А ты помнишь, — спросил он у сестры, — как мать на огороде мину нашла?
— Нет, — сказала мама. — Я слышала, рассказывали, а помнить — нет, не помню.
— Сковородка, говорит. А потом эту сковородку наши саперы рванули вон на том поле… Ахнула так, что от нашего дома щепок бы не осталось. Это ей повезло. Могла бы подорваться очень даже просто.
— А наших много здесь убило? — спросил Саша.
— На станции видел братскую могилу? — спросил дядя Петя. — Вот все они там и лежат. Триста с чем-то человек.
— Видел, — сказал Саша в задумчивости.
— Около нашей-то деревни не очень много полегло… Но тоже… Их всех туда отвезли и похоронили, потому что там был основной бой, сражение там было.
Саше вдруг стало страшно стоять на этих буграх, возле заросших ям, в которых когда-то немцы хоронили своих офицеров. Он стал смотреть на дома, а они, казалось, тоже задумчиво смотрели на липы, на бугры, на него своими белыми окнами, резными наличниками, подняв как будто деревянные свои брови.
— А их потом построили? — спросил он тихо.
— Потом. Дедушка твой с фронта вернулся и первым начал строить, а за ним и другие вернулись. А к кому мужья не вернулись — ушли… Вот, сестричка, горе было так горе! Что твое горе! Одна маята. Ты вот погляди вокруг. Красиво все: лесочек, яблоньки вокруг деревни, скворцы поют — красота! А лесочек наш весь изрыт окопами, землянками… Стоим мы над ямами, в которых фашисты лежали. Покрасивее выбрали место, под липами, гады! Вот до чего злость у наших дошла! Выкопали. Побросали всех вместе с лошадьми вон туда, к горелому болоту… чтоб им там ни дна ни покрышки! А вон, видишь, поле озимое? Там тоже трупы лежали. А яблоньки видишь? Это яблоньки тех, мужья которых домой не вернулись и избы свои спаленные не отстроили. Одичали яблоньки-то… Вот и считай, сколько здесь горя земля в своей памяти хранит. Теперь вот сравни свое горе с горем людей — может быть, легче станет.
Саша с удивлением смотрел на дядю Петю и чувствовал, как зябкие мурашки дрожью леденят ему шею и спину. А мама сказала задумчиво:
— То, Петя, война была, Что ты сравниваешь. Тогда у всех было горе, а тут у меня одной… Да и вот… у Сашки…
Саша взглянул на нее, увидел заплывшие слезой глаза, но по лицу понял, что мама удержится от слез и не расплачется. Он взял ее руку и сказал:
— А ведь ты обещала обратно на пароходе. Помнишь?
Она прикусила губу и ответила:
— Тогда надо ехать сегодня. Вот дядя Петя говорит, что пароход проходит в девять вечера.