«Да чепуха! — подумал он. — При чем тут я? Просто гость, и все». Но сам тоже смутился.
— Скворец, как селезень все равно, — сказал он Варе.
Она тоже посмотрела на скворца.
— Они и мяукают по-кошачьи, а то кудахчут, то свистят, как люди, — сказала она. — Удачна ли охота?
— Удачна, — ответил Сахаров и с благодарностью взглянул на нее.
Она привыкла встречать охотников, которые приезжали к мужу, привыкла радоваться их удачам, умела удивляться, увидев добычу, зная, как это приятно охотнику, а на этот раз вдруг покраснела и упавшим голосом позвала в избу.
Сахаров в сенях снял грязные сапоги и в носках прошел по половику в громадную, как ему всегда казалось, построенную в расчете на большую семью, просторную, сплошь деревянную избу с двумя чистыми комнатами, с низкими дверями, в которых нужно было словно бы кланяться, чтоб не стукнуться лбом о перекладину. В прошлый-то раз он крепко приложился теменем, забыв о низкой двери, и теперь осторожничал, кланяясь в три погибели.
Пока он умывался в сенях, пока брился, словно бы слизывая острым лезвием душистую мыльную пену вместе с обмякшими уже, отросшими волосами, пока опять потом мылся и опять разглядывал загорелое на весеннем солнце, обветренное лицо, похудевшее и очень, как ему казалось, привлекательное теперь, как у какого-нибудь древнего викинга, мужественное и волевое: с таким лицом, как у него, легко и приятно было жить, легко было нравиться женщинам… Впрочем, об этом он давно уже знал и привык. Он нравился женщинам. Ну и что ж! А когда-то в юности ему было приятно слышать, что он похож на Печорина. Теперь смешно вспомнить, но в те годы ему льстило такое сравнение. Он был избалован в те годы девушками, да и теперь, женившись на черненькой, маленькой кореянке, танцовщице одного из ансамблей, был баловнем судьбы, но будучи человеком совестливым, жене не изменял и, если замечал порой, что своей бражной влюбленностью чрезмерно увлекал какую-нибудь милую женщину где-нибудь в командировке (он часто ездил) или на какой-нибудь вечеринке, — чувства его к этой женщине казались ему преступными, он легко и всегда вовремя умел избавиться от них, только в мыслях иногда возвращаясь к понравившейся ему женщине и только в мыслях оставаясь решительным и требовательным… Да и то очень редко. Чаще всего он просто забывал о своем коротком увлечении и знал, что ни одна женщина не способна была принести ему столько радости и столько горя, сколько внесла в его жизнь маленькая женщина с рысьими глазками и смоляными волосами…
Так вот, пока он брился, пока разглядывал себя и любовался своим отражением, Варя накрыла на стол, вынесла из погреба чудом сохранившиеся соленые огурцы, нарезала черного хлеба и стала разливать по тарелкам деревенский суп из чугуна — в супе была и картошка, и пшено, и кусочки разварившейся соленой свинины, и жареный лук — суп был душист, и запах его был так вкусен и так заманчив, что Сахаров, потирая руки, сел за стол, не в силах сдержать улыбки, и сказал с восторгом:
— Это супчик! Черт возьми, плохо жить на свете без супа! И как это люди!.. Вы знаете, Варенька, в некоторых странах не принято есть суп!
— А по мне, — сказала Варя, — был бы суп, а второе не обязательно.
— И чай! — сказал Сахаров.
— Без чая можно…
— Это верно, — говорил Сахаров, пробуя и похваливая духовитый суп. — Без чая можно, а без такого супа нет.
Варе все это было приятно слышать, и она сидела раскрасневшаяся и счастливая… А Сахаров тем временем увидел граненые стаканчики на столе. Хлопнул себя по лбу и воскликнул:
— А выпить-то! Ай-яй-яй! С этим супом все позабудешь.
Он ушел в другую комнату, достал из рюкзака бутылку старки и, налив себе полстакана, уговорил и Варю и тоже налил ей половинку. А в это время пришел Иван.
— Хе-хе! На крови! — сказал он. — Это можно. Это и мне даже можно пригубить, хотя я и не пью уже четвертый год.
Сахаров и ему налил полстакана янтарной старой водки.
Иван никогда не был женат, и, хотя ему было под сорок, он еще не расстался с мыслью найти себе жену. Да и много ли это — сорок лет! Всего-то двадцать лет осмысленной жизни. В такие годы только и жить начинать, в такие годы человек только и начинает ценить добро в человеке и свое душевное добро, если прежние годы не растоптали душу.
Иван был нежен к людям и, когда-то выкарабкавшись из тяжелой хвори, теперь любил похвастаться своими врачами, которые лечили его, любил порассказать о них, о больницах, о Черном море, о кипарисах и дельфинах. И казалось тогда, что он словно бы благодарен судьбе, что пришлось ему заболеть туберкулезом и повидать все это своими глазами.