— Ох-хо-хо! — вздохнула она. — Все уезжают. А тут оставайся в пустом доме и жди… Все время жди, жди… и больше ничего. Как бы тоже уехать куда-нибудь… Куда-нибудь далеко-далеко и надолго. Чтобы потом вернуться и чтобы как будто ничего не случилось.
— Он письма-то пишет?
— Пишет. Плачется все время в письмах. Да что письма! Я к нему зимой-та сама ездила в феврале… Показали мне его, свидание разрешили. Худой от тоски… Говорю: не кормят вас, что ли? А он говорит: от тоски я хилею. Не вынесу, говорит, я этого срока. Непривычно мне все тут… А кому ж, говорю, привычно? Уж как-нибудь привыкай… А он тут и заплакал. Я-то скрепилась, а уж потом недели две все зареванная ходила. Не-ет! Нельзя больше к нему ездить. Хоть и недалеко, а нельзя.
— Да ты садись, Варенька, — сказал Сахаров. — Вон стул. Садись.
— Чего уж садиться. Вам спать надо, — сказала Варя, и Сахарову показалось, что сказала она это с усмешкой.
— Да, — произнес он со вздохом. — Это он точно выразился: непривычно. Я бы тоже на его месте с ума сходил.
И подумал о Варе:
«Может, она что-то всерьез приняла? Может быть, ждет от меня чего-то? Вот положеньице, черт побери! Редкий случай…»
Свет он в комнате потушил, ложась в постель, и теперь жалел об этом, хотя темнота, как ему казалось, спасала его от неизбежности смотреть, видеть и понимать эту женщину, которая вела себя довольно странно в темноте. Она молчала, но ему чудилось, что она улыбается в потемках, он словно бы чувствовал ее улыбку, словно бы какие-то биотоки шли от нее к нему и передавали улыбку и весь ее душевный настрой, все ее желания, и всю ее, которую тоже, казалось, он видел отчетливо в темноте комнаты. Она как вошла, так и стояла у порога, словно бы готовая на все: выйти, если прикажут, подойти, если попросят.
Так думал Сахаров о ней и очень волновался, не зная, что же ему делать и как вести себя, что ей сказать. А главное, как бы сделать так, чтобы она не обиделась во всяком случае. И еще он думал о том (и это очень мучало его), правильно ли он понимает ее, верно ли думает о ней — не ошибается ли… Его это очень волновало, и сон прошел бесследно.
Сахаров понял, что долго так продолжаться не может: она должна или уйти, или он должен что-то сказать, что-то сделать, как-то понять ее и… Голова у него пошла кругом. И неожиданно для самого себя он сказал ей:
— Ну присядь ко мне на краюшек кровати.
А она, словно собака, словно хорошо выдрессированная и послушная собака, подошла и остановилась у изголовья, спросив спокойно и насмешливо:
— Ну? И что дальше?
Она произнесла эти слова тихо и как будто насмешливо, понимая по-своему нежданного гостя и зная, конечно, что может случиться дальше.
— Дай мне твою руку, — сказал Сахаров и в темноте нашел ее безвольную, тяжелую руку.
А Варя спросила:
— И что дальше?
— А что дальше? — спросил у нее Сахаров. — Присядь. Я тебе просто поглажу руку. Почему у тебя такая горячая?
Варя послушно села на краешек, продавив матрас и перину тяжестью тела.
— Потому что, — сказала она насмешливо, — сердце холодное.
А он, не совсем соображая, что происходит, оглушенный ее близостью, стал гладить ее руку, и в голове его бухал странный вопрос: «А что дальше?», на который он не в силах был ответить.
Он не испугался. Он просто не ожидал ничего подобного и, застигнутый врасплох женщиной, о которой, собственно, он и не думал всерьез, которая не нужна ему была теперь, перед отъездом домой, никак не мог прийти в себя, никак не мог решиться на что-то, да и не знал, нужно ли на что-то решаться. Ради чего? Ради нее? Этого еще не хватало!
А Варя терпеливо и молча сидела возле, принимая безропотно тихую его ласку, нежное поглаживание руки, словно прислушивалась в потемках к этой ласке, впитывая ее всем своим существом. И казалось, готова была так сидеть до утра.
А Сахаров (странное состояние!) вдруг понял себя очень жестоким и, продолжая тихо поглаживать руку, которая лежала у него на груди, искал в себе силы переломить себя и пойти навстречу этой решившейся на все женщине.
«А ради чего? — думал он в странном волнении. — Ради чего? Неужели… Бог ты мой! Рассказать кому-нибудь — засмеют. Черт побери!»
— Что же дальше? — спросил он у нее хрипло.
— А мне ничего не надо, — сказала Варя. — Мне и так хорошо.
Она сказала это очень спокойно, и он сам вдруг подумал, что, может быть, ей и действительно ничего больше не надо. Может быть, ей только и надо почувствовать такую вот добрую ласку в эту апрельскую ночь, которая холодным и нежным светом затопила мир за окошком теплого дома, где он лежал на широченной кровати и рядом с ним сидела затаившаяся женщина, пришедшая к нему из этой ночи и ждущая чего-то от него. Или ничего не ждущая? Или ему это все только кажется? Мерещится?