— А почему ничего не надо? — спросил он, слыша свой странный вопрос и ужасаясь своей глупости.
Она в ответ пожала плечами и тихонечко похлопала его пальцами по груди.
Тогда он, повинуясь чему-то сверхъестественному и могущественному, потянулся к ней, неловко обнял ее за круглые и сильные плечи (непривычные женские плечи!) и поцеловал в губы, слыша ее дыхание и непривычный тоже запах этого дыхания… И вся она, как будто спящая, потяжелевшая во сне, неподатливая, вся она была непривычна и не вызывала в нем ни страсти, ни желания — ничего. Но уже отпустив тормоза, он поцеловал опять эту окаменевшую женщину, которая ни слова не сказала ему, которая никак не ответила ему на его поцелуи… и которая, как он вдруг понял, сидела рядом с ним и плакала. Он это понял, когда, положив руку на ее колено, опять хотел поцеловать ее, но вдруг увидел слезинку на ее лице, яркую и колкую.
Она тоже поняла, что он увидел ее слезы, и торопливо поднялась, точно проснулась вдруг.
— Не надо, — сказала она с великой просьбой в голосе.
А он смотрел на нее в каком-то тихом восторге и закивал согласно головой.
— Конечно, — сказал он. — Конечно, не надо. Я просто хотел погладить тебе руку. Просто погладить, и все…
А она, не уходя, все так же стояла напротив кровати, на которой он сидел, и опять попросила, чуть не плача:
— Я не хочу. Не надо.
— Да разве, — прошептал он и осекся. Он не понимал ее. — Нет, нет… Все! Ничего плохого не случилось, — сказал он виновато. — Разве плохо, если один человек обласкает и поцелует другого? Разве плохо? Ну скажи! Ты разве обиделась на меня? Ну ответь, пожалуйста! Что же ты молчишь?
Варя успокоилась, хлюпнула носом и как-то вдруг жестко и резко сказала:
— Я и не думала обижаться. С чего это вы взяли. Просто слабость бабья. — И пошла к двери. Она шла медленно, но он не окликнул ее, и уже потом, не в силах унять колотящегося сердца и потного жара, услышал за стенкой громкий всхлип и рыдание женщины.
Первое, что он хотел сделать, — пойти и успокоить… пойти… и… пойти к этой сумасшедшей, истосковавшейся женщине. Но потом благоразумие взяло верх.
Силы словно бы оставили его, и он, притаившись, слушал редкие всхлипы плачущей женщины за стеной.
В комнате было слишком жарко. Но подняться с кровати и открыть форточку он не решился: мало ли что могла подумать Варя.
Лежа в горячей кровати и глядя в лунную синь за окном, он знал, что пройдет много дней, а может быть, лет, а он никогда не забудет этой апрельской ночи и, может быть, будет потом жалеть, что так и не решился на что-то главное в эту ночь, ушел от этого главного…
«А почему главного? — спрашивал он у самого себя, — может быть, главное как раз в том и состоит, чтобы уйти от этого «главного»? Все может быть…»
Но, размышляя так, он знал, что все равно наступят когда-то минуты, и он пожалеет, вспомнив про эту ночь, про редкий этот случай, про тоскующую женщину и ее слезы…
Теперь же он лежал, слушал приглушенные всхлипы за стеной и, обессиленный, не мог пошевелить даже пальцем, словно какая-то болезнь, какая-то необратимая и коварная болезнь сковала его на жаркой и душной кровати.
Было очень тихо. Так тихо, что он слышал, как крепилась в слезах Варя, смиряя рыдания. И чем дольше он вслушивался в этот тоскующий плач, тем слабее становился и безвольнее.
«Все хорошо, — успокаивал он себя. — Я поступил совершенно правильно. И пусть поревет. Я не виноват. В конце концов я не мог поступить иначе, хотя бы из-за Кости… Я проклинал бы тот миг и всю эту ночь, весь этот апрель, всю эту охоту и все на свете, случись что-то у меня с Варей… Все хорошо. Я совершенно прав».
Он успокоился, размышляя так, да и Варя тоже утихла, и больше уже не слышались ее всхлипы.
Он лежал с закрытыми глазами и, думая о хозяине этого дома, о муже этой женщины, вспоминал сердитую улыбку Кости Дробышева, как кто-то сказал тогда, в прошлый раз, о его улыбке: «Ценная улыбка…» Это было очень точно, потому что Костя действительно редко улыбался, дарил человеку свою улыбку, словно зная ей цену. В первый тот приезд Сахаров долго рассматривал плохонькую «ижевку», стоящую в углу, а потом спросил Дробышева, не его ли это ружье, а Костя хмуро сказал, что с таким ружьем постыдился бы из дома выйти и что ружье это браконьерское, которое он отобрал вчера у одного «удальца», убившего глухарку.
Теперь, вспоминая про давний тот случай, Сахаров с удивлением подумал, сколько силы нужно иметь человеку, чтобы отобрать у браконьера ружье. Подойти и отобрать ружье! Костя бил сильным человеком!