А вот случай свой со Светланой, с этой чудесной женщиной, приехавшей сюда на темно-зеленой «Волге», Тотев, конечно, не мог забыть и знал, что никогда не забудет. Эх, если бы ему позволили вернуться в Москву! Если бы только разрешили! Устроился бы он на работу, приоделся бы во все модное, как теперь одеваются. Да! Приоделся бы. Костюмчик импортный не поймешь какого цвета, эластичные носки со стрелкой, рубашечку бы шерстяную, ну и, конечно, импортные тонконосые ботинки.
Часто, засыпая в избе у тетки Елены, одинокой старухи, у которой вечно тряслись руки с опухшими суставами, Тотев видел себя в этой модной одежке, с напомаженными, лоснящимися волосами. Сигарета с фильтром дымилась вкусно в губах. Идет он по людной улице, торопится по делам или на какое-нибудь там свидание. «Прошу прощенья! Извините, — говорит он, задевая встречных. — Прошу прощенья! Извините, тороплюсь». — «Пожалуйста, молодой человек, пожалуйста, — слышит он в ответ. — Не беспокойтесь, молодой человек!» — «Благодарю вас, — откликается Тотев. — Извините, извините!» И вдруг навстречу ему идет… не может быть! — и напряженно щурит глаза, не веря себе, Светлана. «Извините, мы, кажется, где-то встречались с вами?» — говорит она Тотеву. «Не может быть, — говорит ей Тотев, — вы, наверно, ошиблись, вы, дорогая, встречались с нечесаным пастухом, а я, можно сказать, человек двадцатого века». И вот тут-то Тотев представлял, как покраснела бы и смутилась Светлана. «Не может быть! — сказала бы она. — Вы так изменились. Я вижу, вы торопитесь, я не задерживаю вас?» — «Нет, нет, что вы! — говорит ей Тотев. — Для таких женщин, как вы, я всегда найду время». Он проводил бы ее до дома, и вдруг бы оказалось, что она еще не вышла замуж и живет одна. Он поднялся бы к ней, на высокий какой-то этаж, и тут-то они бы вспомнили ту теплую ночку на краю света в тихом сосновом лесу с земляничными полянами и как она укусила его за ухо.
«Ты не сердишься на меня?» — спросила бы Светлана. «Что ты, дорогая! Я просто счастлив, — сказал бы ей Тотев. — Я даже готов ходить с обглоданными ушами, если тебе это вдруг захочется».
Она, конечно, поймет его остроумный намек и, засмеявшись тихонько, скажет ему шаловливо:
«Я смотрю, ты действительно стал современным человеком», — и погрозит ему пальчиком.
«Прошу прощения, — скажет ей Тотев. — Я человек с очень сложной судьбой и если допущу какую-нибудь неточность в выражении, прошу не обижаться. А сейчас я должен кой-куда сходить, извините, дела. А что вы делаете вечером?»
«Как! Так скоро?! Ну, не уходи, милый. Ну, не уходи. Я очень прошу, не уходи. Не уходи, пожалуйста. Ну, пожалуйста. Останься. Пожалуйста. Я очень прошу. Не уходи. Пожалуйста».
И тут Светлана подойдет к нему, обнимет и начнет целовать шею, а потом доберется поцелуями до уха, нежно прикусит и спросит: «Ты ведь не уйдешь от меня?»
Тогда он свой портфель поставит на стул…
Какой портфель? Он вроде бы шел без портфеля. Ну, ничего. У него был бы большой кожаный портфель с двумя ремнями и с бронзовыми пряжками. Он шел бы с этим портфелем по людной той улице, на которой встретил бы случайно Светлану.
Тогда он свой портфель поставит на стул и посмотрит ей пристально в глаза.
«А почему же ты не приезжала ко мне, когда я был пастухом?»
«Милый, — скажет Светлана, смутившись, — я так хотела увидеть тебя, но ведь у меня не было своей машины. А мои друзья! Ах, мои друзья! Они оказались подлецами. Они не хотели поверить, что я полюбила, и отвернулись от меня».
«Но туда ходит автобус», — жестко напомнит Тотев.