Железный аргумент. Железней не придумаешь. А тебе, Пашка, она эту папку не показывала?
Время скатывается в пыльные катышки, дымные катышки с торчащими там и сям нитками, щепками, скрепками, перекати-поле катышков из желтых еловых иголок. Все одиннадцать дней до Италии мы встречались с Лупеттой у метро, шли на Шестую Советскую, матрас был наш, теперь сингл матрас был полностью наш, он встречал нас, как собака хозяина, виляя всеми своими синими полосками, и мастерская уже казалась домом, с французскими подоконниками вместо стульев, с мертвой елкой в углу, с пылесосом вместо Деда Мороза.
Смотри, как быстро она осыпалась... ну так две недели же прошло... мне ее жалко, а давай поедем... куда... я не знаю, куда-нибудь, где другие елки, где они живые... куда-нибудь за город, в Павловск, в парк... хорошо, в парк так в парк... пуркуа парк... С двумя «тиньковыми», в продрогшей электричке, давай сюда... смотри, сиденья греются через одно, наклонись, видишь, садиться надо там, где печка... а ну-ка двигайся, а то расселся, это кто тут расселся... вот тебе, получай... сама получай... ой, ничего не греет, мне холодно... ну тогда я буду греть... ты что, с ума сошел, отпусти... не хочешь как хочешь, мерзни, мерзни, волчий хвост... это кто тут волчий... твой, ты ведь волчонок, а ты... а ты... а ты тогда тощий очкастый кот!
А потом, когда, дернувшись, тронулись и коробейники понесли по вагону свой товар почему-то исключительно японской ориентации, где-то между пальчиковыми японскими батарейками (срок годности до две тыщи восьмого) и пластырем телесного света производства японской фирмы «Дербант» (на подушечке не зеленка, а настоящий антисептик) материализовался железнодорожный Шаляпин с недурным басом и настоящим оперным вибрато, под болоньевой курткой засалившийся фрак, горло профессионально укутано шарфом, который в прошлом веке наверняка был белым. Он начал так, что окна зазвенели.
Вагон стал оглядываться, а бабулька напротив даже привстала, забыв прикрыть рот.
— Слушай, а что такое яр?
— Яр? Яр... Кажется, что-то связанное с лесом... ну там Бабий Яр... Красный...
— И зачем это он так спешит в лес? Что ему, больше шампанского негде выпить?
— Ну, не знаю... наверное, как и ты, по елкам соскучился.
Песня закончилась, и железнодорожный Шаляпин пошел про проходу, раскланиваясь и благодаря. Вагон дружно зазвенел мелочью. Кто-то даже крикнул «браво». Похоже, у японских коробейников появился серьезный конкурент.
— Сильный голос, что и говорить, — сказала Лупетта и красноречиво посмотрела на меня. Пришлось лезть в карман за кошельком. Когда пригородный бас поравнялся с нами, я вложил в его широкую ладонь скромный гонорар и попросил напомнить, что такое яр.
— «Яръ»? Ну как же, милостивый государь! Вам разве не доводилось бывать в этом знаменитейшем московском ресторане на Кузнецком мосту? Бесконечно душевное место, где еще недавно всего за сотню целковых дозволялось разбить венецианское зеркало бутылью шамп... — Солист на полуслове запнулся, взглянув на Лупетту.
Если бы я передал более значительную сумму, можно было подумать, что железнодорожный Шаляпин решил изобразить на бис мизансцену из шестой картины «Евгения Онегина». Но вместо вступления к арии он приложил обе руки к груди и обратился к Лупетте.
— Мадмуазель, — громогласно возвестил он. — Мадмуазель! Вас ждут Париж и модные салоны!
Вот так неожиданно и узнаешь, что твоя любимая, оказывается, умеет краснеть.
— Нет, не показывала, — ответил я и отвернулся к окну.
Хорошо, что моя кровать у окна. Особенно сейчас, когда дождик. Не ливень, а именно такой, хлипкий. Как и в первый день встречи с Рудольфовной. Когда я не разглядывал бумажки под стеклом. Не падал в обморок. И не закатывал истерик. Не потому что сильный. А потому, что знал.
Она, конечно, молодец. Настроила меня как надо. Я нисколько не обиделся, что она на «ты» перешла, когда увидела анализы. Словно признала меня своим. Помню только, что я подумал: вот оно. И сразу успокоился. А потом пошли вопросы. Много вопросов.
— Как давно ты заметил первую опухоль на шее?