Так вести себя глупо, я понимаю. Это можно назвать капризом. Или там эгоизмом. Но если подумать, эгоизм тут ни при чем. Нет, я стараюсь. Честно стараюсь как-то с собой совладать. Злюсь на себя. Ругаю и матерю последними словами. Да все без толку.
Я хорошо отношусь к своим врачам. И медсестрам. И сестрам-хозяйкам, которые меняют наволочки, усеянные выпавшими волосами. Но этих я просто на дух не переношу. Будто капкан какой-то захлопывается прямо в солнечном сплетении, с таким ржавым лязгом — клямц! — и я пулей вылетаю из палаты, едва заслышав их шаги. А ведь от меня ровным счетом ничего не требуется. Делать-то ничегошеньки не надо. Если на то пошло, можно даже не здороваться. И не вставать. Надо просто почувствовать себя экспонатом. Бездушным экспонатом за пыльным музейным стеклом, на который показывает указкой картавый экскурсовод.
Он войдет первым. Выскажет дежурную просьбу. Палата покорно закивает, пряча еду по тумбочкам и задвигая утки под койки. Потом приоткроется дверь, и палату заполнит стайка широко раскрытых глаз, в которых еще не появился профессиональный холодок. Обзора на всех не хватит, и задним рядам наверняка придется вставать на цыпочки, чтобы разглядеть пальпируемый лимфоузел. Затем настанет время привычных вопросов и не менее привычных ответов, отличающихся друг от друга не больше, чем предупреждения о закрытии дверей на разных линиях метро. Кто-то будет бубнить про свой разжиженный химиотерапией стул, кто-то расскажет о проводившейся от преднизолона язве, а кто-то потешит благодарных зрителей симптомами вызванного цитостатиками психоза.
И что интересно, никого, кроме меня, эти визиты не раздражают. Многим даже нравится, когда у них появляются новые зрители. Нравится, хотя они это тщательно скрывают. Ворчат: опять пришли, все по новой рассказывать, ну сколько можно? Но при этом повторяют про себя навязшие на зубах монологи, прокручивают в голове симптомы и переспрашивают У соседей точные названия лекарств. Кое-кто даже немного волнуется, как актер перед выходом на сцену. А из меня актер никудышный. Бегу как крыса с корабля, в одной руке капельница, в другой плеер с Мундогом. Главное, чтобы в дверях не столкнуться. Неудобно как-то. Если не успеешь выйти, приходится оправдываться. И так при этом гадко становится, словно предаешь кого-то. А ведь действительно предаю. Может, на моем примере они могли бы понять что-то характерное. Что-то особенное. А потом вовремя распознать это у других. И спасти. Других. А я, гад такой, лишаю кого-то последнего шанса. Убегаю заранее из палаты и сижу в коридоре, укрывшись от мира наушниками. Черт! Как назло, аккумулятор в плеере сел. Ну все, возвращаться поздно, придется ждать, когда они выйдут. Ничего. Недолго осталось.
Напоследок профессор заводит экскурсию за ширму и шепотом комментирует зрелище не для слабонервных. Слабонервные выходят из палаты с мучными лицами и прикрывают рты, пытаясь обуздать рвотный центр продолговатого мозга.
— По'а бы уже к таким вещам п'ивыкнуть! — укоризненно качает головой профессор убедившись, что последний из покинувших палату студентов плотно закрыл за собой дверь. — Как же вы завт'а в лабо'ато'ии будете 'аботать? Между п'очим, мы будем 'ассматривать гистологические п'епа'аты с ха'актерными п'изнаками неходжкинских лимфом. И п'ошу учесть: кто п'огуляет, на зачет может не 'ассчитывать!
Он поднимает руку, чтобы поправить на носу очки, и в этот момент встречается взглядом со мной.
На следующий день я снова ждал Лупетту под красной аркой. Внутренний монолог, начало которому было положено перед вчерашним расставанием, не затихал ни на секунду. Он измотал меня, измотал не на шутку, не говоря уже о том, что к моменту встречи меня еще немного мутило от одного воспоминания о беляше с мясом, который я купил при выходе из метро, когда осознал, что во рту с утра не было ни крошки. Обиженный вниманием желудок решил напомнить о своем существовании громким урчанием, подкрепленным недвусмысленным сосанием под ложечкой (знать бы, что это за ложечка и кто под ней сосет). Как назло, времени на то, чтобы найти более-менее приличную забегаловку, уже не оставалось. Резонно было бы задаться вопросом, с какой стати мне взбрело в голову подкрепиться перед встречей, которую даже свиданием язык не повернется назвать? В конце концов, можно отконвоировать новоявленную фотомодель в эту злосчастную студию, а уж потом завалиться в кафе и набить там себе брюхо под завязку. Тем более меня ведь наверняка попросят (ну ведь попросят же!) дождаться конца исторического фотосеанса, чтобы вместе пойти обратно. Господи, неужели сразу не догадался? Я даже в мыслях не мог представить, что бунт голодного желудка (не столько бессмысленный, сколько беспощадный) будет услышан, а следовательно, станет поводом — вовсе даже не для шуток, а для хотя бы малейшего беспокойства противоположной стороны по поводу моего неудовлетворенного чувства голода, а за ним и предложения — со стороны все той же противоположной стороны — перекусить где-нибудь перед сеансом. Дело было не в желании сэкономить на совместном обеде, просто то ли от бессмысленной жизни, то ли от бессонной ночи я был очень зол (на себя, на кого же еще!), но старался скрыть эту злость в фейерверке шуток и не хотел, страшно не хотел разоблачения.