Джон подлил себе еще виски, когда услышал шаги в прихожей. Если честно, ему было бы проще, если бы Стайлз попросил поговорить обо всем утром, но парень не собирался этого делать. И Джон не знал, пугало это его или злило. Более того, он даже не знал, с чего начать — потому что впервые не имел ни малейшего понятия, что может быть причиной таких изменений.
— Мне звонили из школы, — он начал заведомо обреченную беседу, потому что подумал, что иногда лучше начать с банального. Так легче. — Ты демонстративно ушел с урока. Так еще и с сигаретой в зубах, — когда отец поднял взгляд на сына, он увидел мрачного, но абсолютно спокойного перед собой человека — ни взвинченности, ни усталости, ни каких-либо еще проявлений эмоций. Было не понятно, пил Стайлз или нет, носился по городу за очередной мистической дичью или отсиживался в каком-нибудь забытом дворе.
— Мне жаль, — это прозвучало сухо и наигранно. Стайлз стоял в проходе с засунутыми в карманы руками и таращился в пустоту. Он любил отца — где-то в глубине души — но сейчас ему хотелось отгородиться от всего мира.
— Ты пропадаешь на два дня. Потом ты шатаешься по дому с таким видом, будто по тебе проехался асфальтоукладчик. Затем у тебя появляется девушка, которая внезапно попадает в больницу, и на несколько дней ты запираешься в своей комнате, принимаешь снотворные пачками, не подпускаешь к себе не то что меня, но и своих друзей. Ты ничего не ешь — еда в холодильнике остается не тронутой. А теперь ты стал курить, уходить с уроков и пропадать неизвестно где до двух часов утра. Я… я не знаю, что меня пугает больше — то, что с тобой происходит или то, что даже Скотт не знает о том, что творится у тебя в голове.
Стайлз закатывает глаза на последних словах. Скотт — его друг, но не его нянька. Стайлзу вообще осточертела вся эта опека. Он устал кому-то что-то пытаться объяснить, он устал, что объяснений ждут от него. Ему больше не хочется этой чрезмерной опеки. Ему просто… нужно немного отгородиться от всех и побыть одному. Или с Кирой, которая не пытается его изменить или исправить. Да, уходить с урока с «сигаретой в зубах» было не лучшей идеей, и не лучшем способом стать еще более неприметным, чем он был, но… и сколько можно носиться за ним?
— Пап, — он подошел к столу, взялся за спинку стула, чтобы его отодвинуть, но почему-то решил не садиться за стол. Он предпочел нависать над отцом как грозовая туча, смотря сверху вниз и окончательно перенимая привычки Киры. Внутренний голос зашипел о том, что Стайлз слишком легко поддался влиянию этой мутной особы. — Я сожалею. Ладно? Это было… слишком.
— Когда ты говоришь, что сожалеешь… что конкретно из перечисленных мною твоих последних странностей ты имеешь в виду?
Джон взъелся — не нужно было обладать интуицией, чтобы понять это. Отец, может, и не хотел, чтобы разговор с сыном перешел в банальный семейный скандал, но если уж он начал с банального, то и продолжать стоило в том же русле. И потом, Джон устал. Устал молчать и делать вид, что ничего не происходит.
— А что ты считаешь странным? — Стайз прищурился, а затем пригнулся, облокотившись локтями о стул. Он нависал над отцом как детектив над главным подозреваемым. — Что я ухожу с уроков? Что переживаю из-за отношений с девушкой? Что замыкаюсь в себе тупо потому, что считаю, что никто меня не понимает? Но ведь… — он приближается, в его глазах — холодный блеск, и его сердце… покрыто коркой льда. — Я обычный подросток. Я веду себя как обычный семнадцатилетний подросток, пап. В этом нет ничего странного.
Джон смотрел в глаза сына, пытаясь понять, что же в его словах не так. Все было логично, все было предельно ясно, но то ли монотонность высказываний и отсутствие интонаций, то ли тщательно подобранные слова (что было вообще не характерно для Стайлза, у которого слова сыпались быстрее, чем их успевал обрабатывать мозг), то ли все вместе, но что-то определенно его смущало.
— Я не могу двадцать четыре на семь гоняться за всякой сверхъестественной хренью. Мне семнадцать, пап. Я хочу совершать опрометчивые поступки.
— Ты свершаешь их слишком много! — Джон резко поднялся. Стул с грохотом упал на пол — звон отразился от стен. Стайлз моментально, но плавно выпрямился. Теперь отец и сын были на равных.
— Я знаю, где грань. Мне уже не десять лет, и я больше не принимаю аддерол пачками. Хватит за мной носиться. Тебе. Скотту. Лидии. Дайте мне… возможность дышать самостоятельно, ладно?
— Ты уже и так ее получил, Стайлз. С такими темпами ты скоро останешься без друзей.
Стайлз усмехнулся, потому что прекрасно понимал, что разговор подошел к своему логическому и неизбежному тупику. Парень пожал плечами, затем усмехнулся и опустил взгляд. Когда он обратил его вновь на Джона, то произнес лишь одно:
— У меня будет Кира.
— Ты знаешь ее всего пару недель, Стайлз! — Джон, наверное, впервые сорвался на крик. Стайлз бы и отреагировал на это, если бы его сердце пропустило какой-то болезненный удар. Но сердцебиение было ровным. И сам Стайлз будто потерял способность к эмпатии.
— Не знаю, пап, — он говорил по-прежнему спокойно и в этот момент почему-то вспомнил, как спокойна была Кира на той загородной трассе. Словно она относилась ко всем этим земным волнениям с… пренебрежением. Стилински счас полностью разделял ее мировоззрение. — Иногда длительность отношений вовсе не показатель их прочности.
Он пожал плечами, а потом молча развернулся и отправился в свою комнату. Он слышал, что отец крикнул ему в спину: «А как же Малия?», но Стайлз решил не отвечать на этот его выпад. Он просто хотел принять душ и просидеть всю ночь в интернете за просмотром фильмов или порно. Он уже и не помнил, когда делал такие обычные повседневные вещи.
Зайдя в свою комнату, Стайлз захлопнул дверь и тут же спиной прижался к ней, закрывая глаза и напрягаясь так, словно все это время он маскировал огнестрельное ранение. Боль была чем-то средним между физическим переутомлением или эмоциональной истощенностью. Совесть или голос разума — но что-то определенно подсказывало, что два начала в Стайлзе все еще ведут непрерывную борьбу, и пока Стайлз не сделает выбор — эти скачки будут продолжаться. Такое объяснение внезапно нахлынувшей слабости шло в разрез с мировосприятием Киры и, как следствие, самого Стайлза.
Но он отбросил это предположение. Он присел на кровать, чтобы временное помутнение сошло. Но оно лишь усилилось — спазм внизу живота заставил парня прикусить язык, чтобы не издать ни звука. Один спазм повлек за собой другой, и парень вдруг осознал, что понимает природу этих ощущений.
Он откинулся на простыни, закрыл глаза и моментально провалился в сон так, будто выдернули блок питания.
3.
Лидия вновь прогнулась в позвоночнике, быстро опираясь на предплечья, чтобы не упасть. Ее тактильные рецепторы приобрели новую мощь — и простыни под пальцами воспринимались совершенно иначе. Девушка ощущала, насколько приятна ткань на ощупь. Она сжала кулаки, проводя острыми ноготками по простыни и мимолетно сожалея о том, что не может сжать ее в кулаке, как часть показывают в фильмах. Но все эти мимолетные мысли тут же будто рассыпались, когда Лидия ощутила сильную и такую чувственную хватку на своих бедрах. Она раздвинула ноги еще шире, животом практически касаясь простыней, что вызывало в ней целую волну новых ощущений, столь сильных и быстро сменяющихся, что в их водовороте Лидия просто-напросто терялась. Она вскинула голову вверх, делая глубокий вдох и издавая громкий стон при выдохе. Волосы скользили по обнаженным плечам, по спине. Его руки были на ее талии, на ее бедрах, на ее ногах. Лидия ощущала каждый толчок, который причинял кратковременную боль, за которым шла волна наслаждения, чуть более продолжительная, но вновь прерываемая очередным спазмом боли. Такой контраст был непонятен Лидии, и она не знала, испытывал ли его ее партнер, но это придавало их сношениям особый терпкий привкус. Особые ощущения, которые наслаивались на ощущения от фрикций.