— Я воспринимаю подобные вещи буквально.
Я опять опустил голову, потом поднял ее и взглянул на свою кофейную розу.
— Вы же сами пригласили меня наверх, — напомнил я. — Я все размышляю об этом. И не понимаю. Ничего не понимаю. Ведь если вы позвали меня сюда, то… не можете же вы быть настолько добродетельны! Вы должны были понимать, что… что кофе — это просто метафора. А если вы не настолько добродетельны, то мне остается только считать вас глупышкой.
— Наверное, вы правы, — сказала барышня Серебряная так, словно уже умерла. — Конечно, я должна была знать… но я… я отчего-то… ладно, не будем об этом. Вы уже можете встать?
Я попробовал. Итак, вот она — самая последняя точка за всеми точками. Встать у меня получилось, хотя и кое-как. Я простонал:
— Ну вы мне и врезали!
— Может, в следующий раз вы с собой совладаете.
— В следующий раз?
— Я имею в виду — с кем-нибудь другим.
У нее был фантастический талант ставить после каждой отчетливой точки еще одну, причем куда более отчетливую.
— С кем-нибудь другим?
— Да. С кем-нибудь другим.
Безграничный талант. Она подошла к двери и приоткрыла ее. Я превозмог боль и сделал жалостное лицо.
— Я живу на свете тридцать два года, но ни разу не встречал такой, как вы… Вряд ли у кого-нибудь другого есть шанс войти в мою жизнь. Боюсь, барышня, мой случай — классический.
Но барышню Серебряную, прелестную барышню, сотканную из роз и нежной глади вод, мои слова абсолютно не тронули.
— А вы еще не жили. Вы только наслаждались жизнью, — почти прошептала она.
И распахнула дверь настежь.
Кот помчался на лестничную площадку, но тут же нерешительно замер. Задрал хвост, в полумраке забелел его задик.
— Феликс, домой! — прикрикнула на него Серебряная и протянула мне руку: — Прощайте!
Я пожал ее и произнес печально:
— Прощайте.
— Не хочу вас обижать, но… — она выдержала паузу. — Но прощайте.
Что ж, значит так.
Кот с виноватым видом пробежал мимо нас обратно в комнату. Боль опять усилилась, я понял, что мне придется сесть. Я шагнул на лестничную площадку. Дверь за мной захлопнулась. Я спустился этажом ниже и там в темноте плюхнулся на ступеньку.
Я провел так добрых полчаса, ожидая, когда боль утихнет. Потом я встал и покинул этот дом. На улице я поглядел вверх, на ее окно. В нем, подобная ледяной дарохранительнице, отражалась луна, а в ее середине слабенько горела настольная лампочка. Саксофон все так же трубил из окна напротив.
Я сунул ключик в дверцу «фелиции», но сердце внезапно страстно возжелало хоть какого-нибудь целебного пластыря. Вера! Я вытащил ключик и направился к Вериному обиталищу. Вечер после дождя был теплым, приветливым; к Нусельской лестнице прошла компания парней и девушек с гитарой.
Мною овладела почти физическая потребность отомстить кому-нибудь. Попытаться убедить себя, что мир совершенно нормален и что ненормальна в нем только барышня Серебряная. Вера примет меня, ее вчерашние пощечины — всего лишь прошлогодний снег, они ничего не стоят. Я снова помирюсь с ней и снова пошлю ее к черту. Как только смогу убедиться, что мир вокруг не изменился.
И я в этом убедился. Когда я уже почти достиг дома брошенной деятельницы искусств, к ее подъезду подплыл сияющий «мерседес» режиссера Геллена. Из него вышла Вера, совершенно эмансипированная, сбросившая с себя оковы грустных вязальных спиц, в травянисто-зеленом, прошитом серебряными нитями коротком вечернем платье, с декольте, украшенном поблескивающей бижутерией, в золотых туфельках, купленных ценой многих скудных ужинов, которые состояли только из кофе и хлеба. Она простучала каблуками по асфальту — и тут заметила меня. Я открыл рот, но сказать ничего не успел. Режиссер Геллен просеменил мимо радиатора и, не обращая внимания ни на что вокруг, последовал за Верой. Вера молча потупилась и отперла подъезд. Я захлопнул рот. Вера вошла в дом, режиссер деловито шагнул туда же. В замке скрипнул ключ.
Я обратился в жену Лота. Еще одна компания с гитарами:
— Рок! Криминальный рок!
Во дела-то, кругом в дураках остался, сказал я себе обиженно.
Потом я вернулся к «фелиции» и поехал в Дом кино, где меня радостно приветствовал Крута, жаждущий новостей о моем разгроме. С ним и с выпивкой я просидел за столиком до раннего утра; затем погрустил на парковой скамейке на Славянском острове, а оттуда отправился прямиком в редакцию.
Глава одиннадцатая