— Я грешник, я грешник, я грешник, в пыли пресмыкающийся!
О, сколь очевидны подобные неожиданные перемены для того, кто сам занимался Математикой Характера!
Посему, вместо того, чтобы поднять его, вместе с вежливыми отрицаниями:
— Моли прощения! — рявкнул я.
Тот лишь хлопнул глазами из-под всклокоченной седины, сам теперь захваченный невидимыми клещами.
— Нет мне прощения! — заныл он, перебивая ставку, при этом еще сильнее слюнявя мне руку. — Нет, никак нет! От людей — никак, возможно, от Наивысшего прощение будет — но здесь, в этом болоте навоза и греха… Только вот, человек точно так же погруженный в нем, обнять меня и простить может. — Тут он снова мигнул. — Ты, ты, господин! — Он упал на колени, чуть ли не стаскивая меня с собой в порыве дородной туши. — Невинного убил.
— Так.
— Грешным наслаждениям тела предавался.
— Так.
— Лгал.
— Так.
— Воровал.
— Так.
— На родителя руку поднял, словом его оскорбил.
— Так.
— В милосердии Божьем усомнился.
— Так.
— От Бога отказался, ругал Его.
— Нет.
— Иди сюда! — Он втянул меня в мужицкие, несмотря на возраст сильные объятия. — Ты прекрасно знаешь, какую новость я с самого начала несу: спасение через грехи. — Он поднял к потолку огромную свою ладонь. — Господь видит, что нет такого греха, который ты свершил, в котором не был бы виновен и я, Господь свидетель. И потому! — рявкнул он, схватываясь на ноги. — И потому, собственно! Что в грехе! Что от греха! Что через грех! — Он разгонялся все сильнее, с каждым словом его перевес нарастал, он глядел сверху, сверху кричал. — Потому! Потому-то Бог мне…
— Ты зачем меня убить приказал?
Это вырвало ему дух из груди. Распутин свалился на кровать, затрещали доски.
— Что?…
— Братьев-мартыновцев через весь край на меня насылал. Или тебе кто сказал, будто я оттепельник?
Он засопел.
— А разве не так? Сам говорил: Лед — враг всяческого существования.
— Так ведь я и не говорил, будто бы существовать — это такая уж великолепная вещь.
Тут он растерялся. Но быстро покрыл это гримасой умственного усилия.
— Так кто же вы такой? Чего хотите?
Тут заколебался уже я. Тут он меня имел.
И словно старый охотничий пес, ведомый многолетним опытом, инстинктом, выработанным до машинной безупречности, Распутин тут же кинулся вперед и вонзил свои клыки до самых корней.
— А, Ерославский? Чего он ищет? Зачем приполз к народу мартыновскому? Зачем он верующим притворяется? Чего хочет? А? Чего хочет?
Чего я хочу! Можно было соврать, и, возможно, это даже и сошло бы за правду, только я торчал в той же самой ловушке, потому ответил просто:
— Ничего.
— Ха! Ничего! Думает, на дурака попал! Да какому…
Замолчал. Вонзил в меня острые глазки.
Затем прибавил один характер к другому, и до него дошло.
— Ничего. Ну да, Оттепель, необходимо собраться, замкнуться, заново замерзнуть; так, набожный человек всегда может опереться на Боге, но вот безбожнику, но вот сомневающемуся — как ему найти твердую почву в этом болоте? А? — И уже сомкнул челюсти: — Дай руку! На мне обопрись! Я стану твоим неколебимым камнем!
И, показалось, что подрос он от теней и светеней в плечах, в ширине бледного лица, в длине рук своих — разлезся своей гипнотической личностью на всю темень, так что не было четкой границы между черными одеждами и мраком, бегущим от пламени свечей. Распутин, Распутина, Распутину, о Распутине — я склонял взгляд к нему, мысль давила.
— Нет, — прошептал я.
— Так кто же? — тихо, мягко, с чуть ли не женской лаской спросил он. — Так что же? Засосет тебя, сын мой, ты же видел, как засасывает болото. Разве я не знаю? — ведь и меня засасывало. Лошадей крал, за девками бегал, в водке топился — так почему же нет, а? Почему нет? Нажраться, допьяна напиться, натрахаться — все.
— Тело не может быть целью тела.
— Ну так и что? Кто, тогда? Что сделаешь? Куда пойдешь? Куда голову уложишь, под каким алтарем мечту найдешь? В чьем ломбарде жизнь свою оценишь? Кто даст тебе правду для жизни?
Он дожимал меня безжалостно — что мне еще оставалось, кроме лжи? А из упрямого молчания он без труда меня бы выковырял, раньше или позднее.
— Я, — ответил ему я, вырывая глаз из его взгляда.
— Ты?
— Я!
— Вы?
— Я!!! — рявкнул я в ответ, и меня пронзила ледяная дрожь, ибо вдруг почувствовал, что нет в этом лжи, что под рукой у меня сила, равная единоправде Распутина.