Аплодисменты. Поднялся и я. Солнце резко сияло под грозовыми тучами. Я поднял наполненный светом бокал.
— Поскольку успех нашего Товарищества будет неразрывно связан с политическим успехом сибирского государственного проекта — только так! Товарищество не выживет без Штатов, равно как Штаты не выживут без Товарищества! Празднуя одно, мы празднуем и другое! Мы будем производить зимназо для продажи всем, но Историю не продадим никому! Вот тот национальный промысел, которого мы никому не отдадим: отдавая Историю, мы отдали бы нашу независимость, ибо, кто из соседей, какая иная держава позволит нам утвердиться на картах мира? Из всех ценных богатств это регламентировано более всего: История.
…Но ведь, дорогие мои, раз существуют объективные механизмы Истории и законы, управляющие исторической последовательностью, такие же надежные и вычисляемые, как законы химии, физики и биологии, а эти мы уже можем использовать ради наших целей и выгод, так что человек управляет Природой, а не Природа человеком — раз подобные законы Истории существуют, это уже только вопрос времени, что человек подчинит себе Историю и обдумает технологии управления прогрессом ради собственной пользы и удобства.
…Кто первым основал производство двигателей внутреннего сгорания? Кто первым запустил фабрику электрических устройств? Кто заработал состояния на современной химии и машинном ткачестве? Кто черпал наибольшие богатства из зимназовых технологий? Все это ничто по сравнению с неизбежным успехом первого Таварищества Промысла Истории!
Аплодисменты, топот, новые аплодисменты.
Ради большей помпезности я еще привел слова маркиза де Кондорсе из XVIII-векового Эскиза образа прогресса людского духа через историю: как «общественная математика» приведет к тому, что «истины моральных и политических наук станут столь же надежными, как и те, что образуют систему наук естественных», et cetera, et cetera. Молодой журналист из «Новой Сибирской Газеты», вспотевший и ослепленный, тщательно записывал за мной. Господин премьер желал выступить с открытым забралом; пожалуйста, вот оно для него.
Хотя в течение двух дней наших трехсторонних переговоров я и пытался отвести его от этого намерения, Поченгло стоял на своем несокрушимо: либо мы выступаем перед всем миром открыто, как с обычным чистым предприятием, либо он не даст ни единого солдата для помощи Товариществу. Я сказал ему тогда, что он торгует угрызениями совести, что выставляет на ненужный риск, как Товарищество, так и собственную Державу. Тем не менее, пан Порфирий остался стоять на своем.
Если бы точно так же он стоял на своем в собственно переговорах, наверняка мне пришлось бы остановиться на тридцати-сорока процентах. Но под конец до меня дошло, что он и не желал брать во владение контрольный пакет ГПФ.
Пана Поченгло я решил следующим образом:
Государство для себя можно выбороть, можно построить из ничего, можно выстрадать мукой столетий, но если кто-то покупает его у Истории бескровно, безболезненно, путем переговоров за столом и холодных расчетов — тот не является владельцем такого Государства, но всего лишь временным наемным сотрудником. То, что было подарено, может быть и отобрано. А даже если Государства отобрать никто уже не может — в народе ведь останется память о милостивом суверене, который это Государство им подарил; в течение поколений у них за спиной будет стоять дух самодержца, по милости которого они живут тем временем в этой, вроде бы, независимости — царь разрешил им поиграться в Государство.
Решив это уравнение, я без слова подписал документ, в силу которого принимал во владение 50001 из 100000 именных акций Товарищества Промысла Истории Герославский, Поченгло и Фишенштайн, с учредительным капиталом, но минированным в британских фунтах стерлингов в соответствии с честными договоренностями пайщиков. Я знал: как только заморожу Историю, Поченгло, не колеблясь, прикажет меня убить. Тем не менее, под гримасой покрытого шрамами уродливого лица я скрывал кривую усмешку. Потому что знал и то: как только я заморожу Историю, никто меня уже не убьет. О цареубийстве можно рассуждать исключительно в определенных культурах и определенных исторических формациях. Дело ведь не в том, чтобы разыграть на улицах кровавый театр — повесить, расстрелять, сжечь, обезглавить на гильотине — но чтобы довести народ до такого состояния духа, при котором эта драма исполнится естественно, сама по себе, без малейшего налета театральщины. А вот это уже не вопрос веревки, гильотины, костра или расстрельного взвода — но управляющей эпохой идеи. Которую не создаст никакое политическое убийство; которая является первоначальной по отношению к убийству и которая рождается из того, что невидимо, что можно формировать только под Гроссмолотами.