Но обыска не было, и Шушуков обрадовался: значит, барак «чистый», без стукачей-предателей. И вдруг:
— Я узнал тебя, товарищ! Спасибо за новость…
Шушуков, услышав, похолодел. А не услышать или притвориться неслышащим нельзя было. Говоривший, стоя на перекличке позади него, во втором ряду, дышал в самое ухо…
Внутри у Шушукова все оборвалось. Но внешне он ни одним мускулом не выдал своего внутреннего состояния.
Им скомандовали «направо» и погнали в столовую промывать пустые кишки баландой, не дававшей сытости. И тут, скосив глаз, он увидел его — остроклювый, колесом нос, бледное, редькой вверх лицо, заштрихованное черными, как тушь, щетинками, упрямые глаза… Он шел, чуть заметно припадая на ногу и не обращая на Шушукова ровно никакого внимания. Ни взгляда в его сторону, ни дружеского кивка. Да полно, его ли он только что слышал? Может, не он, а другой кто объявил ему благодарность? Да нет, он! Они как построились, так уж и не отрывались друг от друга, скованные незримой цепью дисциплины. И только он, наклонясь, мог дышать ему в самое ухо. Почему же теперь, шагая бок о бок с ним, он ведет себя так сдержанно?
Их запрягли в одну тачку. Один наваливал добычу, другой вывозил. Потом они менялись профессиями: навальщик становился возчиком, а возчик — навальщиком. Они, как и весь их барак, брали в горах уголь. Брали, чтобы тут же отдать фашистскому рейху на проклятое дело. Они смертельно стыдились своей работы и, как могли, вредили тем, кому невольно служили. Порой им чудом удавалось раздобыть взрывчатку, и они смешивали ее с добытым углем. И потом, случалось, без крыльев взлетали в воздух фашистские электростанции и домны. Но к ним за колючую проволоку это не доходило. Они лишь могли догадываться о последствиях своего дела. Однако их и это радовало.
Горбоносый, взявшись за держаки, толкнул тачку и, вдруг осев, повалился на землю. Шушуков подбежал помочь. Подхватил горбоносого под мышки и усадил, прислонив к стене шахты. Тот кивком поблагодарил и со стоном вытянул ногу. Вывих? Шушуков закатал холщовую штанину и едва сдержался, чтобы не отшатнуться. Нога кровоточила алой раной. С ужасом подумал: конец! Расходясь от раны, ткань ноги становилась серо-зеленой и пахла гнилью. Гангрена! Не умрет здесь, в шахте, умрет там, в лагере. Пристрелят, как собаку, или, живого еще, в крематорий…
Горбоносый лежал, вперив глаза в черное небо шахты, освещенное немощным светом фонарей. Что он видел там, свою смерть? Но оказалось, горбоносый и не думал о смерти. Он терпеливо молчал, пока его перевязывали, но тут же и заговорил, едва Шушуков, не пожалев рубахи, перетянул ему ногу.
Кто он и можно ли ему верить? Вот что вдруг пожелал узнать у него напарник. В иной ситуации Шушуков, может быть, и воздержался бы от прямого ответа, но тут, перед лицом смерти, лукавить не стал: он свой, и верить ему можно.
— Коммунист?
— Коммунист.
— Был комсомольцем?
— Был.
— Пионером?
— А как же…
— Спой…
Шушуков опешил:
— Что?
— «Взвейтесь кострами…»
Воля умирающего, и Шушуков нараспев, шепотом продекламировал:
Горбоносый, тоже шепотом, подхватил:
Шушуков повел, продолжая:
Но умирающий оборвал, подняв руку: «Верю…» — и, не опуская, притянул Шушукова к себе:
— Зволень меняет пароль… Запомни, Зволень меняет пароль!
Это было похоже на бред, но взгляд, твердый и ясный, утверждал обратное. Не бред, а важное и достойное внимания:
— Зволень меняет пароль… Зволень — наш город… Словакия… Я в детстве — СССР, пионер… Здесь — словацкий партизан… Участник восстания… Немцы взяли Банску-Бистрицу… центр восстания… Я шел в горы… На связь… В горах русские партизаны… Они идут к нам… на Зволень… На помощь… По старому паролю… А пароля больше нет… Его взяли немцы… Под пыткой… Мы узнали, и я пошел… Предупредить… Новый пароль…