-- Ну, а теперь как думаешь насчет своей глупой головы?
-- К тебе пришел: прогонишь -- уйду, не прогонишь -- останусь.
-- Чего мне тебя гнать: оставайся, коли глянется, только уговор дороже денег -- с кривым Листаром не якшаться.
-- Ну вот, зелена муха, да с чего я полезу к нему!..
-- А от большого ума и полезешь... Этот самый Листар унюхал про машинку-то и все зубы грызет на меня с тех пор.
-- Н-но?
-- Верно... Да ты же, поди, проболтался тогда ему. Ну, да все равно... Листар тогда и баб настроил против Дуньки, и мужиков подсылал на остров, чтобы я Дуньку прогнал. Знает, пес, чем насолить..
Иван сначала был сердит на иосифа-Прекраснаго, потом ему было жаль этой безпутной головы, да и Дунька уйдет -- вдвоем веселее будет горе горевать. Так иосиф-Прекрасный и поселился снова на Татарском острове, как настоящая перелетная птица.
-- Мы еще ребенка у Дуньки крестить будем,-- говорил он.-- Так, Дунюшка... ась?..
-- Отстань, сера горючая...
-- Стосковалась, поди... а?.. А мы вот с Иваном возьмем да и не пустим тебя, ха-ха!.. Может, мы еще лучше твоего "Носи-не-потеряй"... Погляди-ка на меня-то, а?..
XII.
Начались крепкие заморозки. Земля по утрам глухо гудела под ногой, как прокованная полоса железа. На Исети образовались закраины; последняя зеленая травка, топорщившаяся кое-где отдельными кустиками, замерзла, и только одне утки продолжали кружиться на самой средине реки. Перед Покровом выпал первый "гнилой" снежок и через три дня растаял. Сейчас после Покрова Дунька собралась уходить, несмотря ни на какие уговоры лётных повременить еще.
-- Нельзя... надо...-- твердила Дунька, собирая свои тряпицы.
-- Да ведь ты замерзнешь, окаянная!
-- Нет, ждет он меня.
Так Дунька и не сдалась на уговоры, собралась и в одно холодное осеннее утро отправилась в путь, поблагодарив лётных за хлеб-соль и за ласковое слово. иосиф-Прекрасный, в виде последней любезности, перенес Дуньку на спине через реку и долго смотрел ей вслед, повторяя: "Ах ты, зелена муха... право, зелена муха!". Иван тоже следил глазами с острова за уходившей Дунькой, и его сердце ныло, точно он провожал ее на прямую погибель.
-- Ох, не надо бы пущать Дуньку-то...-- говорил вечером иосиф-Прекрасный, когда они варили на огне кашу.-- Погинет она, а бабенка-то уж больно безответная. Как собачонка ходит за этим "Носи-не-потеряй" а он же ее и колотит... Видел я его в остроге-то, такой углан.
-- Самим надо уходить...
-- В скиты?
-- Да, в скиты к раскольникам... за Верхотурье...
Лётные решили уйти с острова дня через три. Ивану хотелось проститься с Феклистой, и он все собирался к ней каждый день. Может, теперь баба опомнилась, а ссориться с ней Иван не хотел. Он был даже доволен, что, благодаря Дуньке, они на время разошлись с Феклистой: враг силен -- мало ли что могло быть. Выбрав подходящий вечерок, Иван отправился в деревню. С реки дул сильный ветер, по небу бежали свинцовыя тучи, осенняя непроглядная темь захватила все кругом, точно могила. Иван пробрался к Феклистиной избе задами, но, на беду, Феклисты не случилось дома: она ушла куда-то в соседи, а в избе оставалась одна Сонька. Иван подождал с полчаса, а потом пошел обратно.
-- Скажи мамке, что Иван прощаться приходил,-- наказывал он белоголовой девчурке.-- Скажешь?..
-- Скажу...-- лениво ответила Сонька; она давно хотела спать и готова была разреветься.
Иван шел назад старой дорогой, и, когда подходил уже к самому острову, небо вдруг осветилось горячим заревом -- горело Тебеньково с самой середины, и ветер гнал колыхавшееся пламя в обе стороны.
-- Здорово запаливает...-- говорил иосиф-Прекрасный, из-под руки разсматривая пожар.-- Страшенное пальмо занялось... Вон у Гущиных изба горит, к Кондрату пошло. Ох, страсть какая: так и дерет пальмо-то... Разве сбегать в деревню-то?
-- Ну, придумал...-- остановил его Иван.-- Не до нас мужикам-то, неровен час, пожалуй, и в шею накладут.
-- В лучшем виде... потому как народ одуреет совсем. Вон как поворачивает огонь-то, на обе стороны пошел...
Деревенский пожар, особенно в ночную пору -- страшная вещь. Через каких-нибудь полчаса половина Тебенькова была в огне: одна изба горела за другой, и страшное "пальмо" с ревом кружилось по улице, прахом пуская нажитое потом и кровью крестьянское добро, от котораго оставались только одне головни да густая полоса чернаго дыма. По небу разлилось кровавое зарево и далеко осветило окрестности своим зловещим светом, точно к небу вставала сама мужицкая кровь. Вой ветра сливался с ревом скотины, метавшейся по конюшням и пригонам. Спавший народ выскакивал на улицу, кто в чем был: мужики -- босые, простоволосыя бабы -- в однех рубахах, ревевшие ребятишки -- полураздетые. На церкви лихорадочно звонили во все колокола, у ворот везде стояли старухи с иконами в руках и громко читали молитвы; со всех сторон в Тебеньково летели крестьянския телеги с мужиками. Мирное село превратилось в ад. Народ совсем обезумел, и мужики метались по селу вместе с одуревшей скотиной, которая обрывала привязи и рвалась в горевшия стойла. Коровы бросались прямо в огонь. Ополоумевшия бабы растеряли своих ребятишек и еще более увеличивали общую суматоху своим воем и причитаньями. Какой-то слепой и глухой старик ни за что не хотел выходить из горевшей избы, и его должны были вытащить на руках силой.