Оказалось, что Адад не беглый раб, а бывший житель города, который после смерти родителей от какой-то заразной болезни, посетившей Гуабу в прошлом году, подался вместе с дедом в разбойники. Я вправе сделать с ним всё, что сочту нужным: убить, продать, оставить себе в роли раба или отпустить. Я выбрал третий вариант. В случае четвертого пацана грохнули бы по решению суда, как преступника, хотя разбойник из него, как догадываюсь, никакой. На две повозки нашлись хозяева, которые отстегнули мне по двенадцать шиклу серебра, причем одну половину этой суммы составляла пятая часть цены четверки ослов, а вторую — повозки. А я так пренебрежительно отзывался о них!
Амореи, как их называли шумеры, или сутии, как они называли себя, вслед за аккадцами переняли у шумеров весовую денежную систему, поменяв только названия. Сикль стал шиклу — мерой веса, равной восьми целым и четырем десятым грамма. Он делился на сто восемьдесят ше (ячменных зерен), которые стали итату. Шестьдесят шиклу образовывали манна (чуть более полкило), шестьдесят которых, в свою очередь, становились билту (немногим более тридцати килограмм). Кстати, это будущий греческий талант. Монет пока нет. Серебро — порубленный на кусочки брусок или прут — взвешивали. Были кусочки в один или несколько шиклу, а также в половину, треть, четверть… Более мелкие покупки оплачивались медью, свинцом, а более крупные — золотом и оловом. Параллельно ходили зерно, чаще ячмень, и любой другой ходовой товар: овечья шерсть, финики, кунжутное масло… На каждой рыночной площади на специальном каменном постаменте была закреплена глиняная табличка «кар» с тарифами на текущий год, то есть сколько какого товара можно приобрести на один серебряный шиклу. В этом году один кар равнялся одному курру (около трехсот литров) ячменя или поташи, или двум курру соли, или двум ману меди, или шести ману шерсти, или двенадцати кю (чаша — около литра) кунжутного масла, или пятнадцати кю смальца, или сорока кю речного масла (битума). Отдельной строкой шла надпись, что один кар золота равен семи шиклу серебра. К моему удивлению, опознал многие символы, несмотря на то, что письмо упростилось, стало меньше клиньев, а они сами — острее. Эти слова были самыми востребованными, что у шумеров, что у амореев, и, хотя произносились сейчас по-другому, значили то же самое. То есть я мог почти свободно общаться с грамотным аборигеном, совершенно не зная его языка, как будет между китайцами и японцами, которые использовали одинаковые иероглифы.
После того, как я объяснил жителям города, откуда у меня взялось чужое имущество, в том числе оружие и окровавленная одежда, отправился устраиваться на ночь на ближнем постоялом дворе. Солнце уже зашло, и хозяин, горбатый мужчина лет сорока с длинной черной ухоженной бородой, посматривавший на меня исподлобья, собирался уже закрыть ворота. Он был на площади, слышал рассказ о моих подвигах. По взгляду, каким хозяин постоялого двора обменялся с моим рабом, я догадался, что они знакомы. Были они родственниками, просто знали друг друга или вместе проворачивали криминальные делишки, не угадаешь. Во все времена постоялые дворы являлись информаторами разбойников и скупщиками краденого. В последнем случае мне опасаться нечего. Такой приметный человек, как я, просто так исчезнуть не может. Если не выйду утром с постоялого двора, горбуну придется отвечать на трудные вопросы, причем неправильный ответ может стать последним в его жизни.
Я достал из кузова пока еще моей повозки одну из туник, не самую хорошую, с двумя дырками от стрелы и пятнами подсохшей крови, предложил хозяину постоялого двора:
— В оплату за постой и кормежку сейчас и утром двух человек и ослов.
Как мне сказали, новая простая стоит один шиклу, а с вышивкой и из ткани лучшего качества — до пяти, а если еще и с бусинами — все семь и даже десять. Мужская туника не отличается от женской ни кроем, ни цветом, разве что размер и украшений меньше, но не всегда.