— Именно это я и подозревал.
— Узнавание же, молодой человек, связано в основном с деятельностью парагиппокампальной извилины и ее корковых проекций.
— А при чем тут моя… мой… мое дежа вю? — я не знал толком, что такое «дежа вю» и какого рода это слово, но хорошо помнил тот фильм, где главный герой страдал этим заболеванием и мучился, как мне кажется, теми же проблемами, что и я.
— Дежа вю, то есть — чувство «уже виденного», это временная активация парагиппокампальной извилины и связанных с нею мозговых структур на фоне нормального функционирования префронтальной коры и гиппокампа. Подобный процесс, молодой человек, и вызывает сильно выраженное чувство узнавания, не сопровождающееся, однако, какими-либо конкретным и детальным осознанными воспоминаниями.
— И?
— У тебя нет никакого дежа вю, голубчик. Просто: жара, повышенная влажность, пониженное содержание кислорода в воздухе, излучение местного светила…
— Слушай, ты, светило, — я раздраженно скинул с себя диагностический шлем. — Для пустых разговоров у меня есть домашний предсказатель будущего.
— Ты имеешь в виду локальный моделятор действительности?
— Именно. Ты мне диагноз давай, а не пустопорожние рассуждения. И говори честно, как на духу, без всяких там префронтальных извилин.
— Имеешь ли ты, молодой человек, какие-нибудь физические недуги, кроме множества перенесенных ранее переломов, вывихов и сотрясений мозга?
— Ростом мал.
— Это не физический недуг, а физический недостаток. Я же имел в виду: боль, судороги, потерю слуха или зрения?
— Нет, такого не замечаю за собой. Правда, когда возникает видение, я уже ничего другого не вижу и не слышу.
— Какие стимуляторы принимаешь?
— Никаких. Ну пивка иногда… чуть-чуть.
— Как с аппетитом?
— Уплетаю все подряд за обе щеки.
— Спорт?
— Ежедневный прапорский минимум.
Тут я немного слукавил, чтобы не уводить диагностику в сторону, не имеющую к анамнезу никакого отношения.
Дело состояло в том, что в последнее время я, повинуясь непреодолимому и непонятно откуда взявшемуся желанию к совершенствованию тела, проводил напряженные тренировки в спортзале.
— Сон? — продолжала допрос бездушная машина.
— Несмотря на все ночные видения, сплю, тем не менее, как убитый. Ну, если, конечно, Златка на ночь не приходит. С ней не слишком-то заснешь, — честно признался я.
— Не мучат ли тебя, молодой человек, душевные терзания?
— А это еще что такое?
— Вопрос снимается… Может, тебя, голубчик, гнетет низкая социальная значимость твоей профессии?
— Причем тут моя профессия?! Мне не мое повседневное дерьмо видится, а всякие мрачные места, в которых меня никогда не было.
— Каково содержание последнего пугающего тебя сновидения?
— Оно пришло ко мне позавчера, после того как я со Златкой три часа шлялся по раскопкам, переругиваясь с патрулями, шугающими оттуда зевак… Вот ведь гнусность какая: главные раскопки на планете — в двух шагах. И разминирование там давно проведено. А вот фига с два дадут по тем местам спокойно прогуляться. Я так считаю, что если оружие и боеприпасы оттуда извлекли, то работникам станции просто обязаны дать возможность там ходить. Я собираюсь написать по этому поводу служебную записку нашему комдиву. Пусть снова за нарушение субординации на гауптвахту сажают, но терпеть несправедливость…
— Гм, голубчик, не надо отвлекаться. Так что же тебе привиделось?
— Я видел, как некий древний город погружается в кипящее грязевое озеро, а над его тонущими башнями летают ангелы и злорадно смеются над ужасом высыпавших на крепостные стены горожан.
— А на самом деле?
— На самом же деле… Я не псих, доктор! И прекрасно понимаю, что спал в это время в своей постели.
— Померещившийся тебе город был городом кобонков?
— Нет. То был чисто земной город. На древние Афины похожий. Или на Рим… тоже древний. Ну еще и — на мой родной Новокиевск… немножко.
— Понятно.
— Впечатляет? И что можно сказать об этом, доктор?
— Есть версия.
— ?
— Дежа вю, голубчик, у тебя никакого нет. Зато у тебя, молодой человек, имеются признаки вялотекущей шизофрении с элементами слабого параноидального бреда без создания сверхценных идей.
— Шизофрения? — возмущенно завопил я (хотя меня, откровенно говоря, больше потрясло своей безнадежностью слово «вялотекущая»). — О чем это ты толкуешь? Что я сошел с ума, так?
— Не надо волноваться, молодой человек.
— Да ты сам сошел с ума! Шизофрения… Да ну тебя на фиг!
— Позволь…
— Фигушки!!! Вот уж чего-чего, а такого над собой надругательства я ни за что не позволю!
Глава 4. Это вовсе не «любимый друг»
Я выключил программу «Ваш надежный доктор». Горячо и со вкусом выругался. И задумался о своем будущем, ибо если глюки начнут слишком сильно досаждать мне, то придется сдаться на милость врачам и о службе в Космофлоте придется позабыть.
А Космофлот для меня все: и семья, и работа, и смысл жизни, и сама эта жизнь, поскольку об иной даже и не мечтаю.
Мой прадедушка — гениальный академик Епифан Поленов, создатель науки антимеханики, которая помогла создать двигатели, позволяющие космическим кораблям пронизывать пространство со скоростью, намного превышающую световую.
Увы, я — его непутевый правнук — не имею даже миллионной доли способностей своего прапрадеда.
Я стал лузером еще с земной школы, где мои одногодки презирали его неповоротливый ум и смеялись над моей неловкостью и старомодностью языка.
Дело заключалось в том, что после того, как я в детстве тяжело переболел смертоноснейшим гриппом «Дзетта», меня по медицинским показаниям на четыре года отлучили от школы общего образца, отдав на попечение деда, который и воспитывал меня в духе своих собственных представлений о нормах должного поведения в обществе.
После школы я окончил на Марсе пятилетнюю Школу нанотехники и покинул Солнечную систему из-за того, что никак не мог приспособится к процессу бешеной интеллектуализации тамошнего населения.
Все вокруг получали одно образование за другим, охотились за новыми средствами совершенствования запоминания, скорости и глубины мышления, ставили рекорды, участвовали в сотнях конкурсах.
Чтобы интеллектуально перещеголять друг друга, жители Солнечной системы постоянно внедряли в свои тела разные устройства.
А я испытывал непреодолимое отвращение к имплантам. Мне в детстве неудачно вживили чип-коммуникатор, после чего меня года два по-черному колбасило: трясло, бросало то в холод, то в жар, а еще временами я ни фига не видел даже на расстоянии вытянутой руки.
Поэтому я отказывался от любых имплантов. И, поскольку не мог на равных соперничать с остальным народом Солнечной системы, стремился вести образ жизни тихий и созерцательный.
Но именно этого мне окружающая социальная среда и не позволяла. Меня постоянно втягивали в какие-либо склоки, отягощенные судебными тяжбами.
В общем, братцы, я разочаровался в окружающем его обществе. Можно даже сказать: невзлюбил его. И завербовался я тогда прапором в ряды Космофлота, корпорации занимающейся освоением просторов Галактики в отведенном русским пространстве.
Большинство людей, ушедших туда работать, не искало в новых мирах славы и приключений. Оное просто бежало от старого мира, где не в силах были конкурировать не то что с искусственными интеллектами, не допускающими ошибок в столкновении с человеком в конфликтных случаях, но и даже со своими продвинутыми в искусстве мышления сородичами.
Нет-нет, друзья мои, если вы подумали, что полевые сотрудники Космофлота — простофили и недотепы, то сильно ошиблись. Они просто другие по складу характера.
Для освоения космических далей такой характер подходит, а вот для жизни в обжитом мире — нет.