От других тяжелых Астахова отличало лишь то, что понимая хорошо свое состояние, он не просил пить. Молча терпел, стиснув зубы. От не успевшего сойти летнего загара лицо его казалось не бледным и не серым, но будто припорошенным местной ржавой дорожной пылью. Глаза запали, щеки ввалились.
Но о двух машинах он заговорил первым, едва смог говорить. Вечером, когда Алексей один зашел его проведать, он предваряя все вопросы о самочувствии, коротко выдохнул: «Засыпались». И собравшись силами, начал рассказывать, то, о чем мог сказать только так, с глазу на глаз, пока остальные спят… Он часто умолкал, переводя дух, сбивался, но тут же снова продолжал, торопясь, словно опасался не успеть, или же так жгло его то, с чем пришел в Инкерман. Похоже, и в самом деле жгло. Видать, не только на шинели, но и на душе остались подпалины.
— Подловили как салагу… Погубил я их, Алексей Петрович, всех. Обе машины.
Выходило из рассказа его так: отстали они от колонны, не особо далеко и уехав. Астахов шел замыкающим, и увидел, как выкатился на обочину Васильев. Как ни колдовал с мотором шоферский консилиум, надолго его не хватило, машина заглохла и встала. За старшего там Южнов был, командир госпитального взвода. Он все за имущество переживал, упихал его в те машины, что порезвее, а сам замешкался. И остались с ним Ермолаев да пять девчат-санитарок. В замыкающей машине ничего особо ценного, палатки в основном. Из личного состава — санитары, да двое из команды выздоравливающих. За старшего с ними — Астахов. Когда у первой машины мотор обрезал, он приказал шоферу остановиться. Решили, если за короткое время не починят, перекидать весь ценный инвентарь в кузов и санитарную машину бросить. Но не успели.
— Сразу надо было… бросать. Ляд их знает, откуда взялись. Мотоциклисты. Много, машин с десяток. Только моторы услыхал, сразу «Немцы!», выстрел из нагана и очереди. Убитый шофер на меня, оба в кювете. Починились…
— А оружие?
На заострившихся скулах Астахова перекатились желваки:
— В кабине осталось. Пистолет я отцепил, под сиденье сунул, мешался, — Астахов аж зашипел, как от боли, — И водитель карабин оставил. Думали ведь, дорога наша. Ермолаев только с наганом, потому, что по форме положено, допек-таки его Денисенко… Один раз стрельнуть успел. Первым и уложили. Не попал. Он ведь все спрашивал, помнишь? Зачем мол стрельбы. Руку портить только. Его — первым, а там и остальных. Посоветовались о чем-то, да и скомандовали “Фойер”. Всех. Машины подожгли. И укатили.
Он замолчал. На лбу блестела испарина. Ясно, что эта исповедь была для Астахова тяжелее любого ранения.
— Я старший… был! Должен был я…
— Будь у тебя оружие, ты бы с ними и остался.
— Боевое охранение я должен был выставить, если уж машину спасал. Я старший… Был. Стою как дурак, смотрю, что там с мотором. Нашел кино. Досмотрелся. Бросать надо было. Сразу бросать. Людей в кузов, барахло в кювет, ту машину поджечь и по газам. Мог бы догадаться — дорога пустая. Ни регулировщиков, ни беженцев даже. Пара повозок брошенных попалась… и все.
Он замолчал, стискивая в кулаках одеяло. Потом собрался силами и заговорил снова.
— До ночи пролежал у машин. От кузова угли сыпятся, дождь, сыро… А мне все кажется, что они в крови шипят. Ночью встал и пошел к фронту. Прибился к своим, проскочили. На проверке всего ждал. Что под трибунал меня и в расход. Не рыпнулся бы. А мне только и сказали, ваши мол в “Шампаньстрое”, топай туда. Пришел, — в глазах его стояла мутная черная тоска, — Имена ведь… не все знал. Какие помню те… Южнов наш, Ермолаев, шоферы — Демченко мой и Васильев. Калиниченко. Все мечтал водить выучиться. А остальных… и девочек… девочек наших. Одна кругленькая, в перевязочной работала, Мухина. И та, что пела хорошо. Ее все просили… Галя, фамилии не помню. И все. Остальных… Не… не утешай меня, Алексей Петрович. Мог я сделать правильно… мог неправильно. А не сделал… ничего. Знаю, у каждого врача свое кладбище. Но на моем теперь — еще и они.
— Понимаю про кладбище. Но, знаешь, Игорь, самая большая ошибка хирурга — корить себя, что он не Господь бог, — Огнев помолчал. — И еще. Кроме кладбища, у каждого врача есть дети. Это те, кого он от смерти спас. Вот где теперь наша с тобой задача — чтобы их было больше, чем могил на кладбище. Хотя бы раз в сто. А где мы фатально ошиблись — там мы уже ошиблись и уже фатально. Помнить — обязательно. Скрести себя — только руки себе вязать.