— Не звук, — отозвался Огнев. От усталости он становился лишенным чувства юмора и занудным. Он стоял, прислонившись спиной к скале, прикрыв глаза, а руки машинально держал перед собой, — Взрыв — не звук. Он — удар. Мне сын рассказывал. Он бы и расстояние на слух примерно определил. Береговые, наверное, говорят.
— Вы точно знаете?
— В той стороне у нас Херсонес. Что-то больше ста тридцати у нас только на “Красном Кавказе” и “Парижанке”. И на тридцать пятой… эх… скучно без нее. Как оркестр без солиста… Так вот, если бы флот оттуда работал — “морской телеграф” бы донес. А звук характерный — морские пушки длинные. Значит, береговые.
- “Парижанку” я бы сразу узнала, — Колесник покачала головой. Она сидела на плоском камне, похожем на низкий стол, устало опустив плечи, смотрела в сторону не видного отсюда моря, жадно вслушиваясь, и тоже держала перед собой ладони, красивые пальцы ее подрагивали.
— Как вы думаете, сколько же тонн нынче высыпали? — спросил кто-то у входа в штольни и сам же ответил. — Думаю, никак не меньше сотни. Как хотите, товарищи, а такая музыка мне по душе.
Голос тридцать пятой легкой дрожью отозвался в скальной толще. Хотя может, это только кажется, что горы откликаются на звук. После подземных коридоров все звуки и запахи на поверхности ощущались особенно ярко. Зима в Инкермане пахла близким морем, можжевельником, дымом, но всегда еще и пороховой гарью. Ее едкий привкус ощущался в воздухе даже в минуты затишья. И становился острее и сильнее, когда далекие удары гремели с севера, от Мекензиевых гор. Оттуда сейчас лезли немцы, рвались в пойму Черной речки. На острие этого удара был именно Инкерман. “Удержимся ли?” “Должны. Обязаны,” — никто не говорил этого вслух, но напряжение не отпускало.
В тлеющих рассветных облаках загудело, над ущельем поплыли тройки бомбардировщиков.
— Наши, — произнесла Колесник и устало опустила голову, — от моря, значит наши.
— Наши, — Астахов кивнул, но на всякий случай загасил папиросу. — Будь здесь Кошкин, сказал бы какие именно, — добавил он скорее про себя, но та услышала.
— Ваш товарищ? Он летчик?
— Нет, тоже врач. Учились вместе. Не взяли его в летчики, ростом не вышел. Потом воевали вместе. Они на Керчь отступили, а мы вот… А за “Парижанку” вы, Наталья Максимовна, не бойтесь. Воротится. Она везучая, не иначе их капитану кто-то ворожит.
Без шинели, несмотря на колючий декабрьский ветер, он держался преувеличенно бодро, хотя и пробыл на ногах почти сутки. На то был свой резон: добивался окончательного возврата в строй и добился наконец.
— Товарищи-коллеги, забираете меня обратно? Если я не свалился ни на сортировке, ни сейчас, то не свалюсь и у стола. Алексей Петрович, разрешите обратиться? К вам отдельная просьба — позвольте и дальше работать с Васильевой. Уж как с Балаклавы привыкли.
— Не только разрешаю, но и настаиваю, чтобы бригады были постоянными. А на вас двоих я посмотрел еще в Воронцовке. Так и продолжайте.
Отыскав взглядом Олю, Астахов улыбнулся ей: “Ну, что, Оленька, опять ты да я, да мы с тобой? Постараюсь слишком уж не чертыхаться”. Даже в сумерках стало видно, как заблестели у нее глаза. Будто и усталость сбежала: “Да будет, Игорь Васильевич, ругайтесь, коли охота. Я уже привыкла. Даже, знаете ли, соскучилась”.
Огнев смотрел на них, пряча улыбку. Молодость всегда молодость, даже на войне. При всем теперешнем напряжении сил, у них еще хватает духу шутить. Тем и держатся. У каждого в этом шторме свой якорь. Для кого-то это шутка, для кого-то крепкое словцо, а то и просто хоть раз за сутки найти возможность перекурить. Мелочь, но без этого якоря нельзя, унесет. “Различается ли чувство опасности у молодых и взрослых? — спросил он себя. — Принято думать, что молодежь бесстрашна, потому что еще не знает цену жизни. Но то в мирное время. А вот, скажем, зауряд-врач Огнев, 1916 года выпуска — что он тогда понимал на фронте? Да, признаться, ничего. Сердце от печени in corpo, не на препарате, отличал — уже успех. А вот, скажем, пушку от гаубицы по разрыву, или, не дай бог, химический от фугасного… И больше всего боялся опростоволоситься на операции. Крючок упустить. Остального представить — воображения не хватало. Но вот нынешняя молодежь… эту фразу, конечно, нужно произносить дребезжащим голосом и держась за поясницу… никто из них не сидел в башне из слоновой кости. Они, кажется, острее осознают опасность, и, пожалуй, от того острее чувствуют жизнь. Не приключение, а работа. Тяжелая, страшная, неизбежная. Если мы не осилим — они доделают.”.