Раиса вздрогнула. Все так. Не смерть. Им обеим, так точно. И до сих пор старательно загоняемая вглубь тревога рванулась вверх, подступила комом к горлу. Холод пробрал такой, что начало сводить пальцы.
— П-помнишь Наташу Мухину? — продолжала Вера. Она перестала плакать, но черные глаза блестели, как у больного с лихорадкой. — Когда-то мы с ней за одной партой сидели. В школе нас мальчишки дразнили «Пончик и Сухарик», потому что она кругленькая была, а я худая. Наташа обижалась, а мне было смешно. Сегодня… сегодня я вспомнила о ней и подумала, что ей п-повезло. Ее… сразу убили. Гранату бы… да где взять?
Раиса снова обняла ее и заговорила как можно уверенней, что для начала еще ничего неясно, может и не придется отходить никуда, а уж если выпадет, то организованно, всем. Так что на случай чего и оружие наверняка будет, выдадут, и гранаты тоже.
— Нас не бросят, слышишь ты меня?! Ни в коем случае! Вместе выходить будем, вместе бой принимать. Вместе выйдем и раненых выведем. Помнишь, как мы от Ишуни шли? Ведь хуже было, и голод, и холод, и нас всего-то горстка, но справились же. А сейчас нас тут целый отряд.
Ох, никогда еще Раисе не приходилось так долго, обстоятельно и убедительно… врать. Для пользы дела, понятно. Но возвращаясь вместе с Верой назад, она думала совсем о другом. Что граната, на такой случай, не помешала бы и ей. Вот только бросать она их не умеет, и не видала никогда, как это делается. Ну, верно, если уж снабдят гранатами, то научат.
После отбоя, уже в полусне, подумалось вдруг: отчего так мало в ней самой страха. Тоска гложет, подспудно, тихо, а страха, настоящего — нет. Даже теперь. Повеяло как сквозняком и отпустило. “Окостенела я будто”. Так отмороженные пальцы не ощущают боли. Так смотрят на жизнь дряхлые старики, давно позабывшие, сколько им лет, с отрешенным равнодушием, какое дает природа человеку, чтобы он не терзался страхом перед неизбежным. “Все просто. Я знаю, что умру. И так хорошо знаю, что привыкла. Если к этому вообще можно привыкнуть”. Как ни странно, но даже эта мысль не напугала, а потянула за собой сон, тревожный и чуткий.
Не успели закончиться баталии с неугомонным лейтенантом Кондрашовым, добившимся раньше всех положенных сроков перевода в батальон выздоравливающих, как срочной выписки, причем сразу на фронт, потребовал Гервер. В своей обычной манере, то есть спокойно, но даже не настойчиво, а как чего-то само собой разумеющегося. Гипс сняли, рука слушается, в сложившейся обстановке дальше ждать нельзя. Невозможно.
В попытке убедить пациента, Огнев отвел его к силомеру. Нет, Гервер даже не поморщился, но правая рука была очень зримо слабее левой.
— Значит, не болит?
— Не болит, — на этот раз, если по зрачкам судить, комиссар не пытался прикрыть несознательную слабость тела.
— А силомер показывает слабость исключительно от непонимания обстановки.
— Координация есть, руки не дрожат, стрелять могу, — Гевер будто и не заметил иронии. — С шашкой на коне с такой рукой нельзя, но я и не собираюсь. А разрабатывать мышцы могу и на позициях.
— Точно, координация восстановилась?
— Ваши ходики это подтвердят, Алексей Петрович, только спросите, — как всегда, Гервер шутил без улыбки, — Я их только вчера перебрал и смазал, теперь отставать не будут. Только кто же их так искалечил, и для чего?
— Звукомаскировка. То есть, чтоб не куковали.
— Так я и подумал. Но тяга там снимается, перекусывать незачем. Я ее совсем снял, и проволокой замотал. Пропаять бы надо, но мне нечем. Уложил внутри корпуса, в любой мастерской закончат.
— Но зачем?
— В порядке трудотерапии. Подвижность пальцев восстанавливать. Видите, тонкая работа получается, так чего же ждать?
— Вижу. Надо полагать, с тонкой моторикой пальцев у потомственных часовщиков такой же казус, как у профессиональных бухгалтеров с памятью на числа.
— Немного не так. Чинить часы я действительно умею, но примерно так же, как фельдшер умеет лечить. То есть, наручные мне не по силам, а ходики или будильник — вполне. Отец не хотел, чтобы я осваивал семейное ремесло. Но кое-чему пришлось научиться, чтобы ему помогать.
Стрелки дрогнули на пяти, безмолвная кукушка высунула в резные дверцы тонкий клюв и тут же скрылась, будто застеснявшись.
— В общем, так. Мелкая моторика — это прекрасно, это прям хоть студентам показывай. Но хотя бы две недели еще. Чтобы ни кость, ни мышца не подвели.
— Нету у нас, Алексей Петрович, двух недель. И недели уже нету. Вот эта долбежка артиллерией и авиацией — это не швайнфест, это начало наступления. Когда они пойдут, я должен быть в своей части.