Кажется, Кондрашов рассказывал, какой корабль так называют, но вспомнить точнее у Раисы не получилось — в следующую секунду они резко легли уже на левый борт и ее буквально вбило сломанным плечом в переборку. От боли в руке и в груди она дышать забыла. И только где-то на грани сознания слышала совсем рядом голос:
— Ах ты ж … заходят… ближе… совсем рядом…
Cнаружи ударило, тяжело и гулко, и весь кубрик подбросило, казалось крейсер — да как же он называется? — подпрыгнул на волне.
— Промах, — заключил моряк спокойно, как на стрельбище, — Сейчас еще пойдут.
— Господи помилуй! — охнул чей-то старческий голос рядом с Раисой.
“Зачем мне теперь название? Знать, на чем тонуть?”
Однако, раз за разом бухало и стучало наверху, гулко ударяло снизу, моряк все повторял как заклинание, от “заходят” до “промах” — а ничего не менялось. Только тон у моряка из почти обреченного делался бодрым.
— Ах ты, крабья твоя душа! Как псалтырь бубнишь! Хоть бы считал! — выдохнул кто-то.
— Двадцать семь.
— Да сколько ж их всего?
— По четыре на самолет. А самолетов, извиняюсь, мне не видно, и командир не докладывает почему-то. Двадцать восемь. Заходят…
Ребенок в углу продолжал монотонно хныкать, его так же монотонно успокаивала мать.
Раиса внезапно поняла, как моряк определяет события. Вот забухало тяжело. Заходят. Вот затявкало почаще, на полдюжины голосов. Ближе. Застучало. Совсем близко. Вот … двадцать девять. Промах. На этот раз даже свет в кубрике мигнул, видать, едва не попали. Девушка сжалась в комок и вцепилась в руку матери.
Разрывы прокатывались как волна, по всему кораблю, от носа до кормы. Словно гигантской кувалдой били снаружи. Сначала тяжелый грохот, от которого закладывает уши, потом треск очередей, ррр-р-р-раз, р-р-р-раз. "Не боись, ребята! Это мы. Корабельная артиллерия работает, — перекрикивая грохот, объяснял моряк. — Сначала пушками, потом пулеметами утюжит. Подавится фриц… якорь ему в глотку! Подавится… р-растак его!"
Его слова утонули в грохоте, корабль бросило сперва вверх, потом вниз. Раисе почудилось, что она всем телом ощущает, как под стальным корпусом расходится вода.
— Сорок семь минут с первого разрыва, — добавил еще один раненый. “Крылышки” на петлицах — летчик. Ох, неуютно ему тут…
— Молодец командир. Ей-богу, молодец! Тридцать две бомбы и ни одного попадания. Ах ты ж мать их в три креста! Прощения просим, товарищи женщины. Всерьез взялись.
И правда, разные голоса пушек с верхней палубы начали сливаться. Показалось, или одна из них замолчала? Кажется, показалось. Снаружи давно рассвело и в иллюминатор льется бодрый утренний свет. Наверное, под солнцем море очень красивое. Было бы… Если бы не налет. Бомбы бьют так, что только успевай считать. Одна за одной. А когда-то Алексей Петрович обещал под парусом прокатить…
— Заговоренный, как есть заговоренный… — пробормотал тот же голос, что поминал господа бога после первой бомбы.
— Сгла… — начал было моряк, и тут корабль тяжело вздрогнул и, кажется, пошел по кругу.
— Сглазил, — хором зашипело несколько голосов.
— Братцы… — всхлипнул “сглазивший”, - Не нарочно я…
Но корабль, хоть и тяжелее, а продолжал маневрировать, и пушки продолжали бить. После очередного разрыва погасли лампы, и вдруг обозначились в борту несколько светящихся штрихов. Осколки, поняла Раиса, попадания в корабль.
— Все… — дрогнул чей-то голос рядом с ней. — Сейчас вжарит еще раз — и к рыбкам.
Раиса здоровой рукой ощупью дотянулась до руки говорившего и горячие, влажные от испарины пальцы крепко стиснули ее ладонь.
— Тихо, тихо, — проговорила она, не очень уверенная, что в общем шуме ее могут услышать. — Ну что ты, родной? Выберемся. Гляди, сколько идем уже и все целы.
“Почему я не боюсь?”
На суше Раиса пережила не одну бомбежку, и все они в сравнение не шли с тем, что творилось сейчас вокруг их корабля. Но там глубинный, тяжелый страх заставлял вжиматься в землю. Как под Воронцовкой. А здесь, в треске переборок, ощущении близкой пучины, где смерть наверное несравнимо ближе, чем когда-либо, страха нет. Только боль в правом плече и давящая усталость. Уснуть бы сейчас и неважно, на каком свете проснешься, да рука не даст. И почти сразу же, сильнее боли, она ощутила отчаянную досаду и злость на собственное бессилие. Ни черта сделать не может! Закованная в гипс, втиснутая в угол кубрика, ничего военфельдшер Поливанова не может сделать для мучающихся людей, которым наверняка досталось больше, чем ей.
Она осторожно высвободила руку из чужих, судорожно стиснутых пальцев, погладила соседа по запястью, привычным движением поймала пульс. Частит, очень нехорошо частит. А ну как кровотечение открылось от этой болтанки? Хотя нет, скорее нервы не выдержали, да и швыряет корабль так, что и здоровому с непривычки худо будет. Намучался парень. Обещали, отправим на большую землю, к врачам, все хорошо будет. А тут поди доберись еще туда живым.