— Адреналиновая болтливость, — выдавил наконец из себя Астахов, — Отставить разговоры. Едем.
До монастыря не доехали. Ружейно-пулеметная стрельба стала настолько громкой, что Астахов велел остановить машину и вышел прислушаться. Да. Ближе Фиолента. Вот знакомым голосом бухнула восемнадцатая батарея… Нет. Не прорваться одним грузовиком да тремя девчонками.
Повернули назад, но и до аэродрома не доехали. Мотор зачихал, водитель с каким-то мрачным удовлетворением пожал плечами.
— Все, товарищ военврач третьего ранга, теперь мне только в пехоту перед смертью. Отъездились.
Машину столкнули на обочину, между брошенной “Эмкой” и лежащим на боку полусгоревшим городским автобусом, его наспех перекрашенный даже не в защитный — в неуставной салатовый цвет уцелевший борт был выщерблен осколками, видимо, снаряд разорвался совсем рядом. Много стояло на обочинах машин без бензина. Немцы даже не штурмовали [Пулеметно-пушечный огонь с самолетов по наземным целям правильно называется “штурмовкой”] их, видать собирались целыми взять. Выводить машины из строя никто даже не думал — не до того. К аэродрому вышли лишь когда солнце показалось над горизонтом.
И тут же в небе от немецких самолетов стало черно. Шли волнами, тщательно, методично разгружаясь от бомб над единственным советским клочком суши. Укрыться получилось в капонире на краю летного поля. От бомб он был слабой защитой, спасало больше то, что немцы метили во взлетную полосу да маяк, белая башня на мысу у самой воды была хорошо видна и ей пользовались, как ориентиром. Но маяк, рассчитанный на зимние шторма, пока держался.
Едва успел осесть дым от первых налетов, навалились снова, и бомбы сыпались с каким-то совершенно утробным, выматывающим душу воем. Вместе с бомбами валились почему-то пустые дырявые бочки, а на склад рядом с маяком и вовсе прилетело что-то, похожее на тяжелую балку. Она проломила остатки крыши и исчезла. Каменный склад устоял.
— Кончаются бомбы-то у фрицев! — ехидно сказал кто-то.
— На нас хватит, — мрачно ответил другой. Люди все были незнакомые и какие-то даже более одинаковые, чем солдаты в строю — перемазанные пылью, копотью и кровью так, что ни лица не запомнить, ни петлиц не разглядеть. Астахов выделил младшего лейтенанта, летчика, сосредоточенно протирающего петлицы после каждого близкого разрыва. Глядя на него, и сам привел хоть в какой порядок знаки различия. Автомат, по совету кого-то из соседей, замотал от пыли в рваную, снятую с трупа плащ-палатку.
Восемнадцатая стреляла, и это звучало сигналом — “Фиолент держится!” — но все реже и реже. Когда во второй половине дня за целый час Астахов не услышал ни одного выстрела, он понял, что Фиолент пал, монастырь или уже у немцев или они еще до темноты будут там. И едва ли что-то можно будет узнать о судьбе товарищей. Отходить дальше берега некуда. Разве что надеяться, что нашлось хоть пара, ну хоть один катер, который хоть кого-то сумел оттуда снять. Днем. Под огнем и бомбами.
Тем, что осталось от обороны того, что еще недавно было Отдельной Приморской армией, кто-то все же руководил. Время от времени собирали людей — уже не во взводы и роты, а в команды. В одну из них забрали, как боеспособного, водителя. Неделю назад годного лишь к нестроевой в военное время.
— Пойду я, Игорь Васильевич, — вздохнул водитель, кажется, совсем растерявший военную выправку и правила общения, — Лихом не поминайте. Будем живы — свидимся, — он поправил карабин и побрел за командой. Астахову почти пришла в голову какая-то красивая мысль о героизме, решимости, воинском долге и так далее, но ни сил, ни желания собрать ее во что-то законченное уже не хватило.
Рядом еще гремело, это держалась тридцать пятая. Говорили, что к причалам возле батареи подошли два не то "охотника", не то тральщика. Кто-то уверял даже, что эсминцы, но такое ляпнуть мог лишь совершенно сухопутный человек. Корабли, какие бы ни были, попытались забрать людей с причалов возле нее, но причалы те рухнули, не выдержав напирающей толпы. Тральщики принимали людей со шлюпок и плотов, кто-то добирался вплавь. Это нельзя назвать эвакуацией. Но люди на берегу все равно продолжали ждать.
Мелькнуло вдруг среди них знакомое лицо — Ленька, старый приятель еще по Балаклаве, так вовремя подвернувшийся два дня назад, когда еще прилетали самолеты. Старший лейтенант не сразу узнал Астахова, а когда заметил, только нервно дернул щекой.