Наверное, если обойти эту толпу и подплыть со стороны моря, шансов попасть на борт было бы больше. Астахов прикинул мысленно такой маршрут, хотя понимал, что никуда не поплывет. Он даже не пошел к воде.
— Носилки — в капониры, — скомандовал он. Никто не пошевелился, и Астахов понял, что не смог заставить себя произнести эти слова.
— Носилки — в капониры! — выкрикнул он так резко, что сам оторопел от собственного тона и хриплого, чужого голоса. Взяли и понесли. Кто-то с носилок бессильно навзрыд повторял “Бросаете, бросаете!”, кто-то плакал. Оставаться в капонире было выше его сил, и, чувствуя себя дезертиром, Астахов вышел на забитое людьми летное поле.
Когда гул моторов катеров, принявших на борт кого сумели, растаял вдали, откуда-то появился самолет. Его приняли сперва за немца, но самолет не стрелял и не бомбил, а делал круг за кругом. Кто-то крикнул — “Это же пээс! Наш!” и люди на аэродроме засуетились. Кто-то кричал “Освободите полосу, товарищи!”. Кто-то отругивался — “Ты просто вперед меня пролезть хочешь! Я первый тут был!”
Ленька прибежал откуда-то с двумя фонарями “летучая мышь” и начал сигналить. Два трехбуквенных кода, незнакомые Астахову, а потом два больших круга обоими фонарями. “Не могу принимать”, понял Астахов. “Наверное, трехбуквенные — запрет посадки”. Он подошел ближе к сигналящему Леньке.
— Не садись, братишка, — шептал тот с тоской глядя вверх и свет фонарей плясал на его худом, остром лице, на мокрых от слез щеках, — Не садись! Нет полосы! Подломишь шасси, разложишься да тут и останешься!
Гудя, как огромный майский жук, самолет сделал круг над аэродромом, другой, и, похоже, экипаж понял наконец, что хотели сказать ему с земли. Самолет качнул крыльями, будто прощаясь, и ушел в сторону моря.
Ленька еще два раза подал ему свой сигнал, а потом медленно, с расстановкой, как салажонок на экзамене, отмахал: “Прощайте, товарищи”.
Еще, наверное, с минуту он смотрел вслед улетевшему самолету, потом погасил фонари и только тут заметил Астахова.
— Ты здесь? Я думал, ты уплыть попробуешь… — произнес Ленька и тут же осекся виновато, сообразив, что спорол что-то не то.
— Не могу. Людей оставить не могу.
— И я не могу… Да и мог бы, все равно плавать толком не умею. К рассвету собирают сводный отряд, оборону подкрепить, у тридцать пятой. Ухожу я. Когда ни помирать, все день терять, — на этих словах он на какое-то мгновение стал похож на того, прежнего Леньку, который не мог не балагурить, но тут же снова обмяк, — Все, нет аэродрома. Весь аэродром ушел на батарею. Да и от батареи той одно название. Прощай, Игорек! Если есть тот свет, там и свидимся.
Это было ночью, а рассвет опять начался с налета. Небо завывало, рычало моторами, а поднятые взрывами песок и камни накрывали полуостров глухим душным облаком. Второй налет Астахова застал у самой кромки воды и пережидал он его в какой-то расселине, куда набилось десятка два человек, военных и гражданских. Внезапно разрывы перекрыл глухой, тяжелый, неимоверной силы удар. Полуостров встряхнуло как в памятном двадцать восьмом, при землетрясении. Показалось, что расселину сейчас схлопнет вместе с людьми, но сверху только сорвалось несколько камней. Они упали совершенно бесшумно, словно в немом кинофильме.
Понимая, что оглушен, Астахов заставил себя выбраться к воде, там было легче дышать. Над полуостровом медленно рассеивался дым. Вниз сыпался, оседая на лице, мелкий песок. Его бесполезно было смывать, потому что он тут же налипал снова. А когда ветер чуть разогнал гарь — маяка больше не было. От него осталась только лестница, ведшая ко входу, да часть цоколя.
Как он бежал к маяку, Астахов не помнил. Он пришел в себя уже на развалинах, когда пытался сдвинуть какой-то обломок, не понимая, что тот слишком велик для одного человека. Но он тянул его и тянул, потом подхватил еще кто-то, и тоже стал пытаться сдвинуть. Это удалось сделать лишь впятером и без особого толку. Чтобы добраться до людей под завалом, надо было раскапывать дальше и не руками… Но там, внизу, без сомнения были живые, он хорошо слышал глухой тихий стон, казалось, стонут сами камни… Потом одного человека все-таки вытащили, но мертвого, ему разбило голову. Стон из-под камней делался все глуше, зато он ясно различил, как там, внизу, кто-то отбивает, видимо котелком или кружкой, сигнал SOS, три частых удара — три редких — три частых. Три точки, три тире, три точки. А люди стояли вокруг и смотрели на глыбу весом за несколько тонн, которую без домкратов и крана даже нечего было пытаться шевелить. Сигнал повторялся все глуше и тише и в конце-концов замолчал.