Связисту можно сказать повезло. Пуля вошла ниже локтя, кажется, даже кость не перебило. На всякий случай из двух штыков от карабинов Астахов сделал шину и подвесил руку. Косынка в сумке оставалась. Ходячий, уже хорошо.
“Сержант-лейтенант” не торопил, только зубами скрипел, видать, мысленно считая каждую потраченную секунду. Потом подобрал брошенные Астаховым белые упаковки от индпакетов, посмотрел строго и скомандовал: “За мной”.
Остаток ночи то шли, то ползли, то лежали. Казалось, “сержант-лейтенант” гоняет их кругами по одному месту, но нет — луна светила, как прожектор, и было видно, что двигаются они от ловушки Херсонеса, медленно, но уходят. Ни разу не поднявшись на холм, понял вдруг Астахов. Чтобы не заметили.
Несколько раз где-то в отдалении вспыхивала короткая стрельба. Не разобрать ночью в холмах расстояние, но не рядом. Видать, таких же, как они, прорвавшихся, немцы вылавливали и добивали. А потому надо было идти, не дать добить себя. На рассвете, когда даже у самых крепких ноги еле шевелились, а в груди горело огнем, случилось почти чудо — вышли к маленькому журчащему ручейку.
— Не задерживаемся, — прохрипел “сержант-лейтенант”, - пить понемногу, вода холодная. Фляги промыть и набрать. Головы и обмундирование смочить. Но не задерживаемся. Не ровен час, след найдут да собачек пустят. Привал… — он пошевелил губами, словно споря с самим собой, — привал сорок минут. Девочки, имеете время поспать.
Заснули, едва напившись, все, кроме Астахова да “сержанта-лейтенанта”. Тот пошарил в вещмешке, вытащил пригоршню сухарей. Разделил на восемь частей, одну подвинул Астахову.
— Вот так, лепила. Пока не померли. Что у нас с ранеными? Один легкий, один тяжелый? Сколько твоей девчонке осталось, если без хирургии, и сколько с хирургией? И что у тебя в сумке так лязгает?
— Связист к вечеру, максимум, к утру, затяжелеет, — ответил Астахов, — Ранение слепое, обмундирование в рану вбило. Вдобавок еще обезвоживание и усталость. Задело несильно, а шатало его — ты видел, будто враз пол-литра крови потерял, хотя там и двухсот не натекло. А Вера… Ее, если по уму, уже оперировать надо. Когда начнется нагноение — не знаю, в любой момент может. В Балаклаве больница, я ее наизусть знаю. И где окно можно снаружи открыть. Доберемся — Оленька проассистирует, шанс приличный. А сроки… они все условные. Может, через час-два затяжелеет. Может, еще сутки продержится. Только б немцы в больничке нашей госпиталь не развернули. А вот поставили бы только часовых у входа, чтоб свои не напакостили… — Астахов не заметил, как в мыслях уже выдавливал окно, через которое пару лет назад какой-то пьяница пытался пролезть за спиртом.
— Понял. Ты, лепила, очнись пока. Нам до Балаклавы если сутки — считай повезло. Эх, немощь наша боевая, полтора бойца, двое раненых…
— Пулемет бы…
— Ну ты загнул, лепила, — собеседник скривился. — Это тебе не клистир, тут уметь надо! Пулемет — это наука. Ты из него стрелял хоть раз? Я вот на учениях только. Ну перли бы мы сейчас эту дуру железную по горам, толку? Патронов все одно на пол-ленты не хватит.
— Да… как плохая винтовка.
— Что, не у меня первого пулемет просишь? — сержант помолчал. — Слушай, а что я все “лепила” да “лепила”? Звать-то тебя как?
— Игорь. Игорь Астахов.
— Роман, сержант Столяров, бывший зека, бывший лейтенант НКВД. Со всех сторон бывший.
— Ты с тех, что ли времен, горы здешние знаешь?
— Да раньше еще. Я ж по социальному происхождению из погранцов. Контрабандистов мы ловили по здешним отноркам. Тут от моря тропинок много. С тех пор и знаю.
— Мой дед их тоже знал до последнего камня.
— И он служил здесь?
— Да нет, таможню за нос водил. Царскую еще, — Астахову вдруг стало смешно. Сочини про них рассказ какой-нибудь досужий писака, любой редактор бы не глядя отправил бы такую писанину в мусор. Но вот же ж… выбираются вместе из окружения бывший пограничник и потомок настоящего контрабандиста. Чем дед промышлял, в семье говорили шепотом. Но знала о том, хоть малость, вся улица.
— Погоди, Игорек. Астахов… Дед Михайло, что ли, твой?
— Ну, да…
— Это у нас шарик такой круглый?
— Это не шарик круглый. Это Крым маленький, как командирский тревожный чемоданчик. Ты тут деда моего ловил, а теперь нас с тобой здесь немцы ловят. Глядишь не поймают.