— Послушай-ка мне грудь, Татьяна Андреевна, — горбилась у порога старая бабка Неделька. Сухими сморщенными руками разматывала толстый клетчатый платок, которым перевязывала себя накрест. — Что-то болит у меня вот туточки, под горлом, давит, проклятое, и все. Может, какой-нибудь порошок дашь или мазь.
— Это вам, бабуля, надо меньше возле тех курей возиться. Сквозняки прохватывают вас, и воздух холодный. Ну-ка повернитесь, я спину послушаю…
Вдруг близкий страшный взрыв сотрясает всю хату. Даже затарахтели полумиски в посуднике. С потолка посыпался мел. Обе метнулись к окну. Но стекла были плотно затканы густыми морозными узорами.
— Где-то вроде недалечко… Со стороны Кременчуга… — прошамкала бабка Неделька беззубым ртом. Быстренько оделась. — Так я пойду. Как там мой летчик…
— Еще не ходит?
— Понемногу поднимается. Скоро танцевать будет.
— Привет передавайте.
— Зайди как-нибудь…
Бабка Неделька подалась на свой конец села. Таня осталась в хате одна. Что это за взрыв был? И среди бела дня… Может, на железной дороге?.. Говорили, там цистерны с бензином… А может, мост через Днепр?..
Тревожно ожидали вечера. Вечера и ночи всегда приносили какие-то новости.
Вдруг увидела, что во двор бежит, по-старчески семеня, бабка Неделька. Кинулась ей навстречу.
— Что там? Что случилось?
— Облава! Облава! Тикай!.. — махнула рукой и повернула обратно.
Уже не первый раз село прочесывали приезжие полицаи и немецкие солдаты. Врывались в хаты, обыскивали дворы, хватали девушек и парней прямо на улице, сгоняли к управе. А там уже стояли крытые брезентом машины. Заталкивали туда «улов» и везли невесть куда. Говорили, в Германию. Там нужна молодая кровь, молодые руки, молодая сила…
Таня как стояла раздетая, так и бросилась бежать к ветряку. Может, туда не заглянут. Там где-то и мать — сторожит нынче. Пересидеть, пока людоловы поедут назад! Кто их ведает? Кто выдает семьи, где есть молодые люди? Неужели Малеванец? Да кто же еще?
В мельнице дверь оказалась не заперта. Было пусто и тихо. Где же мать? Гуляли сквозняки, скреблись в темных углах мыши. От лютого холода стучали зубы. Хотя бы найти какую-нибудь дерюгу или старый кожух…
На ощупь обшаривала стенки. Зацепилась, удала. Руками схватилась за что-то мягкое. Оно вдруг шевельнулось. Ой!.. Что это? Поднимается.
— Ма-а-ма!..
— Тсс, — будто кто-то за спиной.
— Кто тут? — едва шевельнула деревенеющими губами.
Кто-то осторожно кашлянул.
— Свои…
— А-а-а… В селе облава.
— Иди сюда. Тут внизу, за метками, яма.
— Ой, сколько же вас?
— Не бойся. Нас двое.
— Вы криничанские?
— Нет, мы из Кременчуга.
— А взрыв — это…
— Тсс… Много знать будешь, скоро состаришься.
Шаги приближались, потом затихли. Тянулись долгие невыносимые минуты. Никакого движения поблизости. Наконец за стенкой послышался голос. Мать — узнала Таня.
Таня радостно вскочила на ноги, но чья-то сильная рука придавила ее обратно и зажала рот.
Шаги отдалялись. Наконец ее отпустили.
— Это же моя мать! Она сторожует здесь! А вы… — зашептала Таня.
— Да это она нас сюда и впустила.
Таня выскочила из-за мешков, пробралась к выходу. На улице уже было совсем темно. Наверное, облавники уехали, они не любят оставаться на ночь в селах.
— Эй вы там! Сидите тихо. Я мать пришлю за вами. Погляжу, что там делается.
…Каганец с плавающим в масле фитильком тревожно мерцает зыбким трескучим пламенем и едва разгоняет вокруг себя тьму. Окна в избе плотно занавешены, в печи горячо вспыхивают снопы соломы. Теплый пахучий дух хлеба наполняет выстуженную хату.
Таня чистит картошку и кидает ее в горшок, ставит в печь сковороду с нарезанным луком и маленькими кусочками сала. Все время прислушивается к звукам во дворе. Наконец доносится легкое шуршание снега, скрип двери в сенях. Таня подбежала к входной двери, подняла повешенное для тепла рядно, чтобы оно не мешало людям, переступившим порог.
— Вот мы и дома, проходите, проходите… Мы вдвоем с дочерью живем. А снег какой повалил — свету не видно. — Мотря стряхивала с платка налипшие белые хлопья.
Наконец Таня увидела тех двоих. Высокий крутолобый мужчина, волевой подбородок, под нахмуренными бровями глубоко посаженные серые глаза. Большой хрящеватый нос и острый кадык делали его похожим на клювастую настороженную птицу. Красными негнущимися руками стянул с себя измятую шапку-ушанку и… Таня едва не вскрикнула — открыл свою стриженую, с еще розовым шрамом у виска голову.