— Таня! — услыхала она знакомый голос. К ней бежал какой-то человек, размахивая шапкой.
— Сережа!.. — радостно бросилась к нему. — Там, в погребе, наш солдат…
IV
Александр Белогривенко чувствовал себя так, будто ему необходимо сейчас дать ответы на все вопросы, поставленные перед ним Таней еще тридцать лет назад. Больше всего растревожило, что именно теперь он должен оценить — впервые для себя — свою прошлую и нынешнюю жизнь. Правильно ли он жил? Был ли честным перед собой? В его душе давно уже изгладились глубококриничанские горизонты и стежки. Приходили разве что во снах. И всегда как-то одинаково: то он едет твердой песчаной тропинкой промеж лоз, ветер немилосердно пригибает их к самой земле, а лозы снова распрямляются и хлещут его розгами по лицу; то он пытается выйти на луговой солнечный простор, к ниспадающему берегу Зеленого озера, и вдруг сознает, что никогда туда не доберется, что вот так всю жизнь будет идти в чащобе, — тропинка все сужается и совершенно исчезает у него под ногами, и он понимает, что заблудился… Где-то тут был простор, солнце, а он заблудился. Просыпался от неприятного волнения. Сердце громко колотилось. Вытирал пот с лица, с груди. Сна уже не было до утра.
Тяжело начинать разговор с Татьяной Андреевной Орловской. Потому как не мог позволить себе полной откровенности. Давно отвык. Еще тогда, парнем. Любил порисоваться перед людьми, поставить себя над всеми. Не любил заглядывать в чужие души и вдумываться в чужие слова. Только теперь начинал сознавать, как это важно — уметь понять другого, протянуть руку помощи.
Конечно, и теперь он сможет уклониться от прямых ответов. Но в конце концов всегда наступает время, когда человек должен дать ответ хотя бы самому себе.
Неожиданный визит Тани, визит через тридцать лет, приблизил для него это время…
Почему он именно так повел себя тогда, когда был самым счастливым в жизни?..
Таня возвышалась над ним чем-то таким, чего в нем не было. Глубиной души?.. В нем как будто сидело что-то и нашептывало ему, что никто не может быть выше его! Санька гордился тем, что такая девушка любит его. Но ему казалось: ее преданность будет постоянной, она будет преследовать его всю жизнь. Казалось: у нее нет гордости. А она из гордости ухватилась за самого красивого парня в селе — Кирилла Носенко.
Ее свадьба унизила его в собственных глазах. И потом он пытался компенсировать ущерб, нанесенный его оскорбленному самолюбию. Что же, он имел успех. Чувствовал себя героем.
И все же иногда, в часы раздумий, накатывавших на него после того, как он уставал от успехов, под сердцем его сосала тоска по тем письмам. По ее словам и недомолвкам, по тем слезам, которые дрожали в глазах Тани.
Война затмила все эти переживания, отодвинула куда-то в глубину прошлого его затаенное раскаяние. Он нарочно не хотел возвращаться к нему, чтобы не нарушать своего приобретенного тяжелыми усилиями мудрого спокойствия. Именно в то время в его жизнь вошла ясноокая дивчина. Это была Неля Гринь. Она стала его женой.
Но Нинель не надолго сумела заполнить собой оставшуюся после Тани пустоту в душе. Он всматривался в ее красивое, спокойное лицо. Небольшие изменчивые глаза с золотистыми радужками вокруг черных зрачков, такие обольстительные, чувственно выгнутые губы, в которых застыла твердость или горделивость неприступности. Это свое высокомерие Неля умела подчеркнуть каким-то особенным движением тонкой руки. Очень красивой, холеной руки с холеными ногтями… Даже чувствуя превосходство чьих-либо мыслей или знаний, Неля умела грациозно, одним взглядом, перечеркнуть их. И это получалось весьма убедительно. Она выслушивала такого человека с видом, будто подавала милостыню нищему, постоянно замыкалась в ореоле недосягаемости, в своем мире гордой красоты.
Теперь Александр Трофимович постиг этот ее мир. Ничего, собственно, в нем и не скрывалось — ни больших знаний, ни высоких устремлений, ни глубоких страстей. Все было взято напрокат из романов. Ее сентенции принадлежали тем героям, которые чем-то нравились ей или ее читателям (она была научным сотрудником библиотеки). Ни воспоминания, ни сомнения не мучили ее. Все, что она делала и что говорила, казалось ей несомненно правильным. Она чем-то отдаленно напоминала ему самого себя, прежнего.
Иногда Александр Трофимович, растревоженный своими снами-воспоминаниями, пытался излить ей свою душу. Неля удивленно передергивала плечами — как можно о таком думать? Ее никогда не беспокоили сны — ни свои, ни чужие. Никогда она не видела страшных сновидений о голоде, о бомбах, об эсэсовцах, о смерти… Все это существовало для нее абстрактно. Она не была на оккупированной территории и нетронутой душой не понимала тех, кто оставался тогда под фашистским сапогом.