— И для чего рождается человек? — с горечью отозвался первый мужской голос — Разве только для мук и страданий?
Ему никто не ответил.
От этого вопроса, оставленного без ответа, в хате будто сразу потемнело. Михайлику стало до боли жаль дедушку, и бабушку, и свою маму. Спазм перехватил ему горло, и он заплакал горестно и безутешно. Какая-то женщина вывела его в сени, дала воды, а потом отвела к соседям и уложила в постель. Там он и проспал до вечера. Проснулся, когда деда уже снесли на кладбище.
В тот день мысли о неизбежности смерти и неизъяснимой ее таинственности потрясли все существо Михайлика.
XVIII
В разгаре была деревенская страда. Михайлик работал в степи на прополке. Полольщикам выдавали на обед чрезмерно соленую тюльку — ее как раз завезли в сельскую кооперативную лавку.
Мучила жажда, но вода в бочке была теплой и почти не утоляла ее. Тело изнывало от усталости, и все с нетерпением ждали вечера. Перед заходом солнца усаживались на возы и изнуренные ехали в село.
На бригадном дворе молодые полольщики распрягают лошадей, садятся верхом и скачут на Малый пруд купать их. Купаются и сами. Михайлик к этому времени уже научился плавать. После купания, которое как рукой снимает усталость, вскакивают на лошадей и вперегонки мчатся на бригадный двор.
Однажды Михайлик упросил хлопцев поехать балкой и там, за ивняком и вербами, свернуть на его улицу — очень уж ему хотелось верхом на лошади проскакать мимо своего дома, как когда-то носился в этих краях Сакий Пастушенко. Пусть увидят все — отец, мать, сестра Олеся, но особенно Настенька, какой он лихой наездник.
Не доезжая нескольких дворов до Леснякова дома, пустили лошадей галопом. И тут случилось то, что, собственно, и должен был предвидеть Михайлик, зная свою невезучесть.
Под ним был высокий серый конь, старый и на редкость худой. Хребет у него выступал остро, как доска, поставленная на ребро. Михайлика спасали только стремена, сделанные им самим из старого поводка. Без стремян на хребте не усидишь.
Еще издали паренек увидел отца и мать, они стояли у ворот и разговаривали с Федором Яцуном. Отпустив повод, колотя пятками по ребрам лошади, юный всадник, чтобы привлечь к себе внимание, изо всех сил прокричал: «Ур-ра-а!» В этот же миг из соседнего двора выскочил пес Джек и с бешеным лаем бросился наперерез лошади, которая резко рванулась в сторону, и лихой всадник… грохнулся наземь.
Какой-то миг лежал неподвижно, но, когда мать заголосила, шевельнулся и, сжимая от боли зубы, тихо простонал. Голова была такой тяжелой, что он не смог приподнять ее.
— Воды! Принесите холодной воды! — пробасил над Михайликом Яцун.
Отец бросился к колодцу. Мать стояла над сыном, заламывала руки и плакала на всю улицу.
— Берите за ноги, а я вот здесь возьмусь, да перенесем его во двор, на спорыш, — распоряжался Яцун.
По правде говоря, Михайлик и сам уже мог бы подняться, но, чтобы не попасть под горячую отцовскую руку и отдалить срок неминуемого наказания, не раскрывал сомкнутых век.
На спорыш от сарая падала густая длинная тень, и лежать на прохладной и мягкой траве было приятно. Но когда отец окатил Михайлика ведром ледяной воды, тот от неожиданности вскочил на ноги и попал сразу в объятия матери, которая тут же начала осматривать его голову, с тревогой спрашивая:
— Не разбил ли свою неразумную голову? Внутри ничего не болит? Ничего не отбил?
— И скажите на милость, — облегченно вздохнул отец, — еще где-то и счастье завалялось, что лошадь копытом не наступила. Только мокрое место осталось бы…
— Конь животное умное, — рассудительно заметил Федор Сидорович. — Невиновного не ударит и не наступит, разве что ненароком. Тогда была бы тру-ба…
— Падал-то он головой вниз. Господи, подумала я: лопнет головушка его, как тыква, — сокрушалась мать, легким касанием ладоней вытирая капли воды на лице Михайлика. — Пойдем, переоденешься в сухое, вода холодная, еще простудишься.
Отыскивая в сундуке штаны и сорочку, мама снова расплакалась, но приговаривала уже другим, строго-угрожающим тоном:
— Нянчишься с тобой, как с путевым, а надо бы выстегать ремнем, чтоб сесть на стул не смог. На, одевайся! — ткнула в руки сына сухую одежду. — А еще раз увижу, как на лошадь полезешь, — шкуру спущу!
Солнце уже село. По улице медленно брело стадо. Мимо окна, похрустывая копытами, прошла корова. Отец постучал кулаком в дверь: