Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Любовь куклы.
(Повесть).
I.
Пароходный повар Егорушка волновался. Он, вообще, считал себя ответственным лицом за порядок на пароходе "Брат Яков", делавшим рейсы (по Егорушкину -- бегавшим) по р. Камчужной, между уездным городом Бобыльском и пристанью Красный Куст. Ниже пристани начинались пороги, которые начальство старалось уничтожить в течение ста лет, собирало на это предприятие деньги, получало какия-то таинственныя субсидии и отчисления из каких-то еще более таинственных "специальных средств". На этих порогах воспитался целый ряд водяных и "канальских" инженеров. Самое дерзкое предприятие, совершенное этими неутомимыми тружениками, было то, что какой-то инженер Ефим Иваныч взорвал порохом один порожный камень. Камчужские сторожилы и сейчас вспоминают об этом удивительном событии. -- И откуда он только взялся? -- ворчал Егорушка, вытирая запачканныя стряпней руки о свою белую поварскую куртку.-- Когда выбежали из Краснаго Куста, его и в помяне не было... Надо полагать, ночью сел на пароход, когда грузились дровами у Машкина-Верха. Егорушка морщиль лоб и усиленно моргал своим единственным глазом,-- другой глаз вытек и был прикрыт распухшим веком. Ему было за шестьдесят, но старик удивительно сохранился и даже не утратил николаевской солдатской выправки. Он точно застыл в вечном желании отдать честь или сделать на караул какому-то невидимому грозному начальству. А "он" преспокойно разгуливал на палубе третьяго класса, ставя ноги по военному. По походке и по заметной кривизне ног Егорушка сразу определил отставного кавалериста. Видно птицу по полету... И ростом вышел, и здоров из себя, и вся повадка настоящая господская, хотя одежонка и сборная,-- старый дипломат, какая-то порыжелая, широкополая половская шляпа, штаны спрятаны в сапоги. Большие усы и запущенная, жесткая борода с легкой проседью тоже обличали военнаго. И красив был, надо полагать, а вот до какого положения дошел. Много и из господ таких-то бывает. Того гляди, еще медную кастрюлю из кухни сблаговестит, и поминай, как звали. Последняя мысль пришла в голову Егорушки решительно без всякаго основания, но тем не менее сильно его безпокоила. -- Наверно, лишенный столицы...-- думал вслух Егорушка.-- Другая публика, как следовает быть публике, а этот какой-то вредный навязался... Публика на пароходе, действительно, набралась обыкновенная. В первом классе ехал "председатель" Иван Павлыч в форменной дворянской фуражке с красным околышем, потом земский врач, два купца по лесной части, монах из Чуевскаго монастыря, красивый и упитанный, читавший, не отрывая глаз, маленькое евангелие, потом белокурая барышня, распустившая по щекам волосы, как болонка, и т. д. Из второго класса публика попроще: две сельских учительницы, о. дьякон из Бобыльска, ездивший на свадьбу к брату, мелочной торговец из Краснаго Куста, ветеринарный фельдшер и мелкотравчатые чиновники разных ведомств. Егорушке нужно было знать наперечет публику этих двух классов. А вдруг потребуют филейминьон или соус с трюфелями? Ступайка, угоди на одного Ивана Павлыча... Утробистый барин, одним словом. Стояла половина поля. День выдался жаркий, а река стояла, как зеркало. Хоть-бы ветерком дунуло. А тут еще в кухне, как на том свете в аду. Егорушка в последнем был сам виноват, потому что нещадно палил хозяйския дрова с ранняго утра. Да и кухня была маленькая, едва одному повернуться, и Егорушка выскакивал из нея, как ошпаренный. Впрочем, последнее обяснялось не одним действием накаленной плиты, а также и неосторожным обращением с монополькой. По поводу последней слабости Егорушка оправдывался тем, что николаевскому солдату полагается "примочка". -- У нас как полагалось по артикулу? -- обяснял Егорушка, вытирая потное лицо рукой. -- Девять человек заколоти, а одного выучи... Каждый день вот какая битва шла, не приведи, Господи! Отдыхали-то на войне... Раэе нынешний солдат может что-нибудь понимать? Ну-ка, вытяни носок... ха-ха!.. Сегодня Егорушка особенно страдал от жары и на этом основании с особенным неистовством ракаливал свою плиту. Он вытаскивал жестяной чайник с кипятком на скамейку у водяного колеса и отдувался чаем. Ничего не помогало... Да и скучно как-то одному. В третьем классе ехал монашик из неважных, и Егорушка его пригласил. -- Не хочешь-ли, батя, чайку? Монах имел необыкновенно кроткий вид. Высокий, сгорбленный, с впалой грудью и длипными натруженными руками. Худое и длинное лице чуть было тронуто боролкой, из под послушнической скуфейки выбивались пряди прямых и серых, как лен, волос. Он ответил на приглашение Егорушки немного больной улыбкой, но подошел и занял место на скамеечке. -- В Чуевский монастырь ездил, батя? -- допрашивал Егорушка, наливая стакан чая. -- Так... вообще...-- уклончиво ответил послушник, поправляя расходившияся полы заношеннаго подрясника. -- Я видел, как ты вперед ехал... А как звать? -- Павлин... -- Значит, брат Павлин. Так... Я сам хотел поступить в монахи, да терпенья не хватило. Вот табачишко курю, монопольку пью... А грехов -- неочерпаемо! Егорушка в отчаянии только махнул рукой... -- Господь милостив, ежели покаяться...-- робко посоветовал брат Павлин, отхлебывая горячий чай.-- Все от Господа. -- А ты из какого монастыря будешь? -- У нас не монастырь, а обитель Пресвятыя Богородицы Нечаянныя Радости. -- Это на Бобыльском? -- Недалече... -- И много братии? -- Так, человек десяти не наберется. Я-то еще на послушании... Всего как три года в обители. -- Строго у вас, как я слышал? -- Нет, ничего... Для себя стараемся. За чаем Егорушка довольно хитро навел разговор на таинственнаго незнакомца, который шагал целое утро по палубе третьяго класса. -- Он с тобой что-то разговаривал, брат Павлин? -- А так... Разспрашивал об обителях... про нашего игумена... -- Так... гм... Ну, а потом? -- Потом ничего... -- А из каких он будет, по твоему? -- А кто его знает... Так, трезвый человек. Брат Павлин просто был глуп, как определил его про себя Егорушка. Овца какая-то... Прямо вредный человек, а он ничего не замечает. Эх, ты, простота обительская... Эта сцена мирнаго чаепития была нарушена появлением самого вреднаго человека. Он подошел как-то незаметно и спросил глуховатым баском: -- Повар, можно у вас получить картофель? Егорушка вскочил и отрапортовал: -- Сколько угодно-с... Картофель метер-дотель, картофель огратен, в сметане, о фин-зебр... -- Нет, просто горячий вареный картофель...-- довольно сурово перебил его вредный человек. -- Значит, по просту вареная картошка? -- Вот именно... -- Этого никак невозможно, господин, а для буфетчика даже и обидно. Извините, у нас не обжорный ряд, чтобы на пятачок и картошка, и лук, и хлеб. У нас кушанья отпущаются по карточке. Ежели желаете, можно антрекот зажарить, сижка по польски приготовить... Другие господа весьма уважают филейминьён, баранье жиго... Можно соус бордолез подпустить, провансаль, ала Сущов... -- Хорошо, хорошо... А кашу можно получить? -- В каком смысле кашу-с, барин? -- Ну, например, гречневую, размазню, из проса? -- Тоже по карточке никак не выдет, господин. Вот ежели гурьевскую, с цукатом и миндалем, под сахарным колером с гвоздикой... Вредный человек по военному круто повернулся на каблуках и зашагал к себе на палубу, а Егорушка подмигнул своими единственным оком брату Павлину и проговорил: -- Видел? -- Что-же, человек, как человек... Уважает простую пищу. Давеча утром чай пил с ситным... -- То да не то... Разе он не понимает, что такое буфет на пароходе? Оченно хорошо понимает... А вот ежели медныя кастрюли плохо лежат да повар ворон считает -- ну, тогда и поминай, как звали. -- Вы это напрасно... -- Я?!.. Ого! Достаточно насмотрелись на тому подобных лишенных столицы... Скажите, пожалуйста, вареной картошки захотел и размазни?!.. Видалис и даже вполне таких фруктов и вполне можем их понимать-с. Картошка... размазня... Егорушка серьезно разсердился и даже начал плевать.
II.
"Он", повидимому, ничего не подозревал и спросил себе прибор для чая. Третьеклассный оффициант в грязной ситцевой рубахе и засаленном пиджаке подал чайник с кипятком и грязный стакан. "Он" брезгливо поморщился, не торопясь, достал из узелка полотенце и привел стакан в надлежащий вид. Из свертка выпал при этом узенький желтоватый конверт, на котором тонким женским почерком было написано: Михаилу Петровичу Половецкому. Он поднял его, пробежал лежавшее в нем письмо, разорвал и бросил в воду. -- Михаил Петрович Половецкий...-- повторил он про себя свое имя и горько улыбнулся.-- Нет больше Михаила Петровича... Он мысленно еще раз перечитал строки брошеннаго женскаго письма, где каждая буква лгала... Да, ложь и ложь, безконечная женская ложь, тонкая, как паутина, и, как паутина, льнущая ко всему. А он так хорошо чувствовал себя именно потому, что ушел от этой лжи и переживал блаженное ощущение свободы, как больной, который встал с постели. Будет, довольно... Прошлое умерло. -- Да, хорошо...-- подумал вслух Половецкий, глядя на убегавший берег реки.-- Хорошо потому, что ничего не нужно. Ни сама р. Камчужная, ни ея берега никаких особенных красот не представляли, но Половецкому все теперь казалось в каком-то особенном освещении, точно он видел эту бледную красками и линиями русскую северную природу в первый раз. Да, он любовался красотами Капри, венецианских лагун, альпийских ледников, прибоем Атлантическаго океана, а своей родной природы не существовало. А ведь она чудно хороша, если хорошенько всмотреться, она -- широкий масштаб, по которому выстроилась русская душа. Что может быть лучше этих бледных акварельных тонов северной зелени, этих мягких, ласкающих линий и контуров, этого бледно-голубого неба? О, как он отлично все это понимал и чувствовал, и любил именно сейчас... Ему делалось даже жаль ехавших в первом классе пассажиров, которые так равнодушно относились к окружавшему их пейзажу. Это созерцательное настроение было прервано громким хохотом Егорушки, который хлопал себя по ляжкам и раскачивался всем корпусом. -- Да не игумен-ли... а? -- повторял он, задыхаясь. Брат Павлин сконфуженно улыбался. Половецкий подошел к нам и спросил, в чем дело. -- Нет, пусть он сам разскажет...-- отвечал солдат, продолжая хохотать.-- Вот так игумен... Ловко!.. Ты, грит, с молитвой работай?!.. Ха-ха... -- Это они даже совсем напрасно,-- обяснял смущенный бhат Павлин.-- Я им разсказал про обитель, а они смеются... -- Ну, ну, разскажи еще разок? -- У нас обитель небольшая, всей братии семь человек, а я, значит, восьмой,-- заговорил брат Павлин уже без смущения.-- И обител совсем особенная... совсем в болоте стоит, в водополы или осенью недель по шести ни пройти, ни проехать. Даже на лодках нет ходу... -- Зачем же в болото забрались, батя, точно комары? -- А это уж не от нас, а от божьяго соизволения. Чудо было... Это когда царь Грозный казнил город Бобыльск. Сначала-то приехал милостивым, а потом и начал. Из Бобыльскаго монастыря велел снять колокол, привязал бобыльскаго игумна бородой к колоколу и припечатал ее своей царской печатью, а потом колокол с припечатанным игумном и велел бросить в Камчужную. -- Ловко! Ох-хо-хо...-- заливался солдат. -- Ну, и братию монашескую начал казнить немилостиво. Кому голову отрубит, кого в воду бросит. Из всего монашескаго состава спасся один старец Мисаил. Он убежал в болото и три дня просидел в воде по горло. Искали, искали и никак не могли сыскать... Господь сохранил блаженнаго человека, а он в память о чуде и поставил обитель Нечаянныя Радости. А царь Иван Грозный сделал в Бобыльскую обитель большой вклад на вечный помин своей царской души. -- Ты, батя, про игумена-то своего разскажи,-- перебил Егорушка.-- Ведь тоже Мисаилом звать... -- Что-же, игумен у нас хороший, строгий и милостивый, спокойно ответил брат Павлин.-- Раньше-то я хаживал в обитель по сапожному делу, ну, а летом помогал сено косить, дрова рубить... Очень мне нравилось тихое монашеское житие. Место глухое, перед обителью озеро... Когда идет служба, так по озеру-то далеко несется дивное монашеское пение. Даже слеза прошибает... Так-то я лет пять ходил в обитель, а потом о. игумен и говорит: "Павлин, оставайся у нас... Будешь в миру жить -- осквернишься". Я по первоначалу испугался, потому как монашеское послушание строгое. Боялся не выдержать... Однако, о. игумен по доброте своей уговорил меня. Только и всего. -- А послушание-то? -- допытывал Егорушка. -- Какое же послушание; делаю то же самое, что и раньше. -- Вот, вот... Только даром работаешь на всю обитель, а братия спит. Ха-ха... Ловко приспособил игумен дарового работничка. Обратившись к Половецкому, Егорушка добавил: -- Да еще что делают с ним: не дают отдыха и в праздники. В церковь даже летом некогда сходить... "Работа на обитель, грит игумен-то, паче молитвы"! Павлин-то и трубит за всю братию... -- Надо послушание до конца пройти,-- кротко обяснял брат Павлид. -- А потом-то? -- А потом приму окончательный постриг, ежели Господь сподобит. Голубиная кротость брата Павлина очень понравилась Половецкому, и даже его некрасивое лицо казалось ему теперь красивым. Когда Егорушка с какой-то оторопью бросился к себе в кухню жарить антрекот для Ивана Павлыча, Половецкий разговорился с братом Павлином и узнал удивительныя новости. Разговор зашел о городе Бобыльске, история котораго являлась чем-то загадочным и удивительным. Он поставлен был на границе новгородской пятины и московскаго рубежа. На этом основании его постоянно зорили московские воеводы, а когда он попадал в московский полон -- зорили и грабили сами новгородцы. Кроме того, приложила свою руку Литва немилостивая, и даже татары. -- Татары не доходили до Бобыльска,-- обяснял Половецкий, припоминая историю. -- Сами-то они не приходили, а высылали стрелу... Значит, баскак наедет и заставляет выкупать стрелу. Много Бобыльских денежек набрала орда в разное время... -- Откуда вы все это знаете? -- Летописцы были и все записали. Первый-то был тот самый игумен, котораго Иван Грозный с колоколом утопил. Іоной Шелудяком назывался. У него про татарскую стрелу и было записано. Потом был летописец, тоже игумен, Іакинѳ Болящий. Он про Грознаго описал... А после Грознаго в Бобыльске обявился самозванец Якуня и за свое предерзостное воровство был повешен жалостливым образом. -- Как это жалостливым образом? -- А не знаю... Я ведь не грамотный, да и летописи все пригорели. У нас в обители живет о. келарь, древний старичок, так он все знает и разсказывает. -- Были и еще летописцы? -- Был один, уж последний -- Пафнутий Хроменький. Ну,этот так себе был... Все о Петре Великом писал, как он наезжал в Бобыльск и весьма угнетал народ своим стремлением. Легко сказать, хотел оборотить Камчужную в канал, чтобы из Питера можно было проехать водой вплоть до Киева. Однако Господь отнес царскую беду... Ну, тогда царь Петр поступил наоборот. Полюбилась ему заповедная липовая роща под Бобыльском, которую развели монахи. Ну, он и велел всю рощу целиком перевезти к себе в Питер... Вот было горе, вот была битва, когда тыщи три дерев нужно было тащить по болотам верст триста. Сколько народу погибло, сколько лошадей -- и не пересчитать. А царь Петр приехал в Бобыльск, поблагодарил жителей и на память посадил на месте липовой рощи жолудь. Теперь вот какой царский дуб растет... Царь Петр ездил по всему царству и всегда возил в кармане желуди. Если город ему понравится, он сейчас и посадит желудь, чтобы помнили его. Ну, а после царя Петра уж никакой истории не было, кроме пожаров да холерных годов. Брат Павлин с трогательной наивностью перепутывал историческия события, лица и отдельныя факты, так что Половецкому даже не хотелось его разубеждать. Ведь наивность -- проявление нетронутой силы, а именно такой силой являлся брат Павлин. Все у него выходило как-то необыкновенно просто. И обитель, и о. игумен, и удивительная история города Бобыльска, и собственная жизнь -- все в одном масштабе, и от всего веяло тем особенным теплом, какое дает только одна русская печка. -- А знаете, господин...-- заговорил брат Павлин после некоторой паузы.-- Извините, не умею вас назвать... -- Называйте просто: брат Михаил... Будущий инок посмотрел на Половецкаго недоверчивым взглядом и улыбнулся. -- Да, просто брат Михаил,-- повторил Половецкий и тоже улыбнулся. Странно, что улыбка как-то не шла к его немного суровому лицу. Вернее сказать, она придавала ему какое-то чуждое, несвойственное всему складу выражение. -- А я хотел сказать... (Брат Павлин замялся, не решаясь назвать Половецкаго братом Михаилом). Видите-ли, у нас в обители есть брат Ираклий.. Большого ума человек, но строптивец. Вот он меня и смутил... Придется о. игумну каяться. Обманул я его, как неверный раб... -- Как-же вы его обманули? -- Ох, случился такой грех... Брат Ираклий все подзуживал. И то не так у нас в обители, и это не так, и о. игумен строжит по напрасну, и на счет пищи... и все хвалит Чуевскую обитель. Уж там все лучше... И смутил меня. Я и сказал, что у меня дядя помирает, а дяди-то и не бывало. Разве это хорошо? Ираклий-же и научил... Ну, о. игумен отпустил меня, благословил на дорогу... Ах, как это совестно вышло все!.. Вот я и поехал в Чуевскую обитель, прожил там три дня и даже заплакал... Лучше нашей обители нет, а только строптивость брата Ираклия меня ввела в обман. -- Ну, это грех не велик. Всякий человек ищет, где лучше... -- Грех-то не велик, а велика совесть.