VIII.
В обители было тихо. Это была чутко-дремлющая, жуткая тишина... Половецкий прожил в обители уже целый месяц и чем дольше жил, тем точно дальше уходил от нея. Это было странное, двоившееся чувство, в котором он не мог дать себе отчета. Ему казалось, что монахи сторонятся его, как чужого человека. А между тем, у них была своя жизнь, и они понимали друг друга с полуслова. Какая то стена отгораживала Половецкаго от внутренняго мира этой монашеской крестьянской артели. Собственно даже не было и монахов в общепринятом смысле, а просто самые обыкновенные крестьяне в монашеском платье. У обители существовала своя живая связь с окружающим крестьянским миром. Каждый день у обительских врат появлялись крестьянския телеги. Большинство приходило пешком. У каждаго было свое дело. Стояла страдная пора, и попусту никто не отрывался от работы. Половецкаго особенно поразил один бородастый типичный мужик, приехавший верхом. У него было такое простое славное русское лицо. -- Мне бы игумна повидать... -- обратился он к Половецкому. -- А что? -- невольно спросил тот. -- А так... поговорить... Значит, сын, большак, помер... Двое ребят осталось... жена... Игумен принимал всех и во всякое время. Мужик прошел в игуменскую келью, и Половецкий видел, как он возвращался через полчаса, шагая по монастырскому двору тяжелой мужицкой походкой. Он шел, держа шапку в руках, и встряхивал головой, в которой, видимо, плохо укладывались слова пастырскаго утешения. Он неторопливо отвязал свою лошадь, тяжело подпрыгнул на нее и с трудом сел. Половецкий долго смотрел, как он ехал, болтая руками и ногами. Между прочим, особенностью обители "Нечаянныя Радости" было то, что в ней редко можно было встретить профессиональных странников и богомолок, за исключением праздников. -- Наша обительская пища скудная, вот и нечего здесь делать,-- коротко обяснил брат Павлин.-- Да и богатых богомольцев совсем мало бывает... Месячный срок пребывания Половецкаго прошел очень быстро. -- Вам уж пора домой, милостивый государь,-- с обычной дерзостью заявил брат Ираклий.-- У нас устав... Половецкий отправился переговорить с о. игуменом и предложил уплатить деньги. -- Мне хотелось бы пожить у вас еще с месяц, если конечно, это вас не стеснит... -- По уставу не полагается, Михайло Петрович. А денег мы не принимаем, тоже по уставу... Для этого при странноприимнице есть кружка. -- Но ведь я могу заболеть, о. Мисаил? -- Конечно, можете... -- Я и сейчас серьезно болен... -- Дело ваше. Я не гоню, а только устав... Хотя апостол Павел и сказал, что по нужде и закону пременение бывает. Мое дело сказать вам... Половецкий ушел от игумена ни с чем. Брат Ираклий уже поджидал его с торжествующим злорадством. -- Возжелали прельстить инока златом? Совершенно напрасно-с... У нас устав. Есть, конечно, один способ... да... Отправляйтесь в Бобыльск денька на три, а потом и начнете снова свой месяц в обители. -- Благодарю вас за хороший совет... Брат Павлин взглянул на дело гораздо проще и посоветовал оставаться в обители без всяких обяснений. -- А там видно будет, что и как,-- прибавил он с кроткой улыбкой.-- Ведь вы даже работали на обитель, так что к другим нельзя приравнять. Половецкому сделалось грустно. Куда он мог идти? Такого места не было... Он уже начинал свыкаться с обительской тишиной, с длинными монастырскими службами, с монастырской работой, которую вел под руководством брата Павлина. Всего больше ему нравились рыбныя ловли на озере, хотя летом рыба и ловилась плохо. В дальнем конце озера было несколько болотистых островков, обложенных озерными камышами. Сюда Половецкий и уезжал с братом Павлином иногда дня на три. Они ночевали под открытым небом около огонька, а в ненастную погоду укрывались в шалашике из еловых етвей, прикрытых сверху берестой и еловой корой. Наступала уже осень, дни делались короче, и Половецкий с наслаждением проводил около огня целые часы в созерцательном настроении. Ах, как все прошлое было далеко-далеко... Кругом ни души. Ночная тишина нарушалась только ропотом озерной волны да гомоном разной птицы, гнездившейся по камышам. Брат Павлин в эти моменты делался как-то особенно разговорчив, вернее сказать -- он любил думать вслух. Эта детски-чистая душа воспринимала впечатления природы с каким-то религиозным экстазом и видела везде Бога, везде чудо и везде несказанное словом поучение. -- А человеку все мало... -- думал вслух брат Павлин.-- А человек все неистовствует в своей неистовой слепоте... да. Приезжал к нам в обитель года два назад один старичок и навел сомнение. Очень даже вредно говорил. "Вы, говорит, спасаете душу, значит хотите непременно быть лучше других, и ваше монашеское смирение паче гордыни". Потом много говорил вреднаго на счет нашей монагаеской одежи и пищи... Зачем вот мы рыбу едим. "Человеку, говорит, этого нигде не указано". С ним сцепился Ираклий и начал говорить от писания, а старик ему наоборот: "Все это, говорит, надо понимать иносказательно". И даже весьма ядовитым оказал себя, т. е. старичок. По писанию совсем загонял нашего Ираклия... А как вы полагаете, Михайло Петрович, на счет этой самой рыбки? Ведь она тоже чувствует, хотя сказать этого и не умеет... -- Право, не знаю, брат Павлин. По моему, дело совсем не в том, во что человек оденется и что он ест. Важно то, как он вообще живет, а еда и платье пустяки. -- Вот, вот... У нас есть и деревенская поговорка такая: рыбку-то ешь, да рыбака не ешь. -- Если кто может обойтись даже без рыбки -- отлично. Я уверен, что в будущем не будут есть ни мяса, ни рыбы, потому что это несправедливо, но дело все-таки не в этом. По моему, это мести лесенку с нижней ступеньки... -- А я опять так думаю, Михайло Петрович: ну, хорошо, никто не будет есть говядину, а куда же тогда скот денется? Зачем же я буду даром кормить бычка или свинушку?.. Куда, например, денутся лишние петушки, которые ежели сверх числа? Ну, на быке еще можно и ездить, и землю пахать, а на петухе или на свинье далеко не уедешь. -- Тогда превратятся в дикое состояние, как сейчас есть дикие олени или дикия утки и разная дичь. -- А что-же, ведь в самом деле все возможно, Михайло Петрович!.. И даже очень просто... Эта мирная рыбная ловитва была нарушена неожиданным появлением брата Ираклия. Возвращаясь на свой остров вечером, когда все сети были выметаны, Половецкий заметил горевший у их балагана огонь. Не нужно было говорить, какой гость пожаловал. Брат Павлин только угнетенно вздохнул, предчувствуя неприятность. Действительно, это был брат Ираклий, сидевший около костра. -- Вы это зачем пожаловали к нам? -- довольно сурово спросил Половецкий. -- Я-то? А пл серьезному делу... Казус. -- Донос написали? -- Именно-с... -- Очень интересно... -- Не знаю, как понравится, а только старался. Кстати я захватил и документик с собой... Завтра пойдет к владыке. Нарочно приехал, чтобы показать вам. -- Пожалуйста, избавьте меня,-- заметил Половецкий, снимая промокший кожаный рыбацкий фартук.-- Я не страдаю любопытством... -- Однако-же... Зачем я в таком случае ехал сюда и даже чуть не утонул? Брат Ираклий как-то весь сжался, ехидно улыбался и грел свои красныя руки над огнем. Брат Павлин поставил над костром котелок с водой для ухи. Где-то со свистом пролетело стадо диких уток, отправлявшихся на ночную кормежку. -- Так я вам прочитаю...-- продолжал брат Ираклий, вынимая из-за пазухи свернутый в четверо лист бумаги. Он присел на корточки к огню и принялся за чтение, время от времени поглядывая на Половецкаго. Донос представлял собой самое нелепое произведение, какое только можно было себе представить, начиная с того, что Половецкий обвинялся в идололатрии, а его кукла называлась идолом. По пути обвинялся игумен, мирволивший занесенному в обитель идолопоклонству и не в пример другим позволившему проживать идололатру в обители свыше месяца, положеннаго уставом. Заканчивался донос тем, что в новое идолопоклонство вовлечен скудный умом брат Павлин. -- Что-же, не дурно,-- похвалил спокойно Половецкий, когда чтение доноса кончилось.-- Скажу даже больше: мне нравится стиль... Кстати, могу только пожалеть почтеннейшаго владыку, который будет читать ваше произведение.