Сцена четвертая
Обстановка сцены второй. Кухня. На столе горящая свеча. Серый рассвет. Симеон и Питер заканчивают завтрак. Ибен сидит перед нетронутой тарелкой. Он угрюм и задумчив.
Питер (смотрит на Ибена с некоторым раздражением). Хмурься не хмурься – проку никакого.
Симеон (ехидно). Скорбит о грехах плоти своея.
Питер (осклабился). Она у тебя первая?
Ибен (сердито). Не твое дело. (Пауза). Я про него думаю. Вот чую, что он близко, что скоро тут будет – так чуешь, что вот-вот тебя лихоманка скрутит.
Питер. Рано еще.
Симеон. Как сказать. Он бы рад застать нас в постели, чтобы лишний раз придраться да облаять.
Питер автоматически встает, Симеон – тоже.
Питер. Нну, пора на работу.
Оба автоматически идут к двери. Потом спохватываются и разом останавливаются.
Симеон (ухмыляется). Дурачина же ты, Пит, а я и того пуще! Надобно показать ему, что у нас с им все покончено.
Опять садятся. Ибен изумленно смотрит то на того, то на другого.
Симеон (ухмыляется Ибену). Мы таперя, что твои птицы небесные.
Питер. Не сеем, не жнем!
Симеон. Таперя ты единственный владелец – пока он не возвернется – ты ведь этого хотел. Но ты же и единственный работник.
Ибен (с волнением и восторгом). Стало быть, подпишете?
Симеон (сухо). Может, и подпишем.
Питер. Может, подпишем.
Симеон. Мы думаем. (Тоном приказа.) Шел бы ты работать.
Ибен (странно взволнован). Это опять маманина ферма! Она моя! Коровы мои! Я моих коров доить буду, пока пальцы не отвалятся!
Уходит в дверь в задней стене, братья равнодушно смотрят ему вслед.
Симеон. Весь в папаню.
Питер. Две капли воды!
Симеон. Пущай собаку собака и сожрет!
Ибен выходит через парадную дверь и огибает угол дома. Брезжит рассвет. Ибен становится у ворот и осматривает все горящим взором обладателя. Взглядом, полным вожделения, он как бы вбирает в себя всю ферму.
Ибен. Красота-то какая! Красота-то! И все – мое! (Внезапно смелым рывком откидывает голову и смотрит в небо жестким, вызывающим взглядом.) Мое, слышишь ты? Мое!
Поворачивается и уходит в сторону сарая. Братья закуривают трубки.
Симеон (кладет ноги в грязных сапогах на стол, качается на стуле и вызывающе попыхивает трубкой). Нну, хоть разик пороскошествуем.
Питер. Ага. (Следует его примеру.)
Пауза. Оба бессознательно вздыхают.
Симеон (неожиданно). А ведь Ибен не умеет доить, как следовает.
Питер (фыркает). У него не руки, а копыта!
Симеон. Достань-ка оттудова кувшинчик! Давай тяпнем. А то чтой-то скучно.
Питер. Это да!
Достает кувшин и два стакана, они разливают виски.
За золото в Калифорнии!
Симеон. И чтоб нам его сыскать!
Они пьют, дымят, потом вздыхают и снимают ноги со стола.
Питер. Чтой-то не пьется.
Симеон. Не привыкши с утра-то.
Пауза. Ими овладевает сильное беспокойство.
Питер. Чтой-то душно в кухне.
Симеон (С крайним облегчением.) Пошли подышим воздухом.
Быстро встают, выходят через дверь и, обогнув дом, останавливаются у ворот. С немым восхищением смотрят на небо.
Питер. Красиво!
Симеон. Ага. Таперя золото – на востоке.
Питер. Солнышко-то вместе с нами на Золотой Запад пойдет.
Симеон (оглядывает ферму, сжимает губы, не в силах скрыть чувство). Нну… Может это наше последнее утро тут.
Питер (так же). Ага.
Симеон (топает ногой о землю и с отчаянием говорит земле). Нну, я тридцать лет моих в тебе закопал, в тебя покидал – кровь и плоть и пот, все сгнило, пуще всякого навоза тебя удобряло! Вот кем, черт подери, я для тебя был!
Питер. Ага! Я тоже!
Симеон. И ты тоже, Питер. (Вздыхает, затем плюет.) Нну, чего тужить, назад не возвернешь.
Питер. А на Западе золото – может, и воля. А тут мы – рабы каменных стен.
Симеон (вызывающе). Больше не рабы – и никогда рабами не будем. (После паузы, с беспокойством.) К слову о рабах, как-то Ибен там управляется?
Питер. Видать, управляется.
Симеон. Может, пособить ему – один-то раз?
Питер. А что ж. Коровы нас знают.
Симеон. И любят. А его мало знают.
Питер. И лошади, и свиньи, и куры. Они его мало знают.
Симеон. А нас-то знают и любят – мы им, ровно братья родные! (Гордо.) Нешто не мы их растили да холили?