В 2006 году специалист по популяционной генетике Геральд Геккель из Бернского университета выполнил работу, которая при всей ее избыточности заставила потускнеть результаты исследований по генетически запрограммированной верности. Геккель исследовал 25 видов мышей, за исключением степной полевки, живущих в дикой природе. Результат оказался поразительным. Наличие рецепторов окситоцина и вазопрессина у степных полевок является не исключением, а правилом. С точки зрения генетики все мыши запрограммированы на верность, кроме двух их видов (включая и известных нам горных полевок). Но мыши отнюдь не отличаются верностью! Если бы все дело заключалось в гене, программирующем синтез рецепторов, то на свете существовало бы 23 вида верных мышей и два — неверных. Однако вместо этого мы имеем 24 вида неверных мышей и только один — верных. И несмотря на то, что степные полевки пожизненно сохраняют верность одному партнеру, у них тоже случаются измены.
То, что делает мышь более человечной, делает человека менее зависимым от биохимии, чем хотели бы думать некоторые ученые и журналисты. Не стоит поэтому испытывать наши гены на коды верности или неверности, ибо, если Геккель прав, то и у мышей нет строгой зависимости между генотипом и социальным поведением. Скорее всего надо признать, «что моногамия у млекопитающих не зависит от незначительного изменения какого-то одного гена: представляется маловероятным простое генетическое программирование такого сложного и важного явления, как поведение при спаривании» (65).
То, что окситоцин в большом количестве выделяется во время полового акта, отнюдь не является весомым аргументом в пользу того, что окситоцин определяет наши долговременные любовные отношения. Само собой разумеется, что окситоцин имеет какое-то отношение к любви — об этом никто не спорит. Дело обстоит здесь точно так же, как с приправой карри к индийскому блюду. Без карри блюдо теряет свой особый вкус. Но нельзя говорить, что только карри определяет специфический вкус индийского блюда.
Так в чем же противоречие? Первое: чувство привязанности — еще не любовь. Высоко ценить человека — это значит испытывать к нему привязанность, но не обязательно любить, во всяком случае, в патетическом и романтическом смысле. Для Элен Фишер, которая в своей системе не оставила места любви, ограничившись одной привязанностью, вполне достаточно окситоцина и вазопрессина для прочного соединения пары. «Эта эмоциональная система развивается для того, чтобы мотивировать индивидов к позитивному социальному поведению и/или установлению прочных и устойчивых родственных отношений во имя исполнения присущего нашему виду родительского долга» (66).
Нам нет никакой нужды размышлять о том, кто может быть таинственным стимулятором, управляющим этим процессом. Достаточно еще раз указать на то, что для исполнения «присущего нашему виду родительского долга» не нужны ни любовь, ни привлечение мужчины. Доказательства мы в изобилии находим у человекообразных обезьян, а также у первобытных и современных людей. Буржуазная семья — это не эволюционная норма, а лишь одна из многих моделей, и перспективы этой модели, как мы увидим ниже, нельзя назвать блестящими.
Соединение и любовь — это не одно и то же, и этот факт сильно осложняет позицию сторонников модели Фишер — я называю их окситоцинистами. Разница видна уже при самом поверхностном взгляде на ожидания любящих людей. Для некоторых любящих «соединение» является нулевой ступенью отношений, но сие отнюдь не означает, что это есть единственный и решающий признак половой любви.
Вторая причина, по которой один только выброс окситоцина не производит «любви», представляется, однако, более важной. Если в нашем организме во время полового акта, от ласк и объятий горячо любимого человека, и даже от одного взгляда на него, вырабатывается окситоцин или вазопрессин, то это биохимическое возбуждение. Тут пока все ясно. Но у этого возбуждения нет ни имени, ни слов для выражения. Мы должны обозначить это возбуждение словами, как-то его интерпретировать. Мы говорим себе: «Я, кажется, втюрился!» — или более точно: «Я, наверное, влюбился». Или мы думаем: «Я ее люблю» — или: «Я очень люблю его, когда он так улыбается».