Атака была успешно отбита. Он взглянул на меня как будто с сожалением.
Я уже съела брынзу, выпила чаю и встала. Это привело директора в ужас. Он шел рядом со мной и пилил меня за то, что я не съела весь завтрак.
Мы вышли на террасу.
— Я погуляю. До свиданья, — сказала я и побежала к лесу.
Наверное, он смотрел мне вслед — я спиной чувствовала его взгляд.
ГЛАВА III
Вот так начался мой первый день в доме отдыха.
Если бы кто-нибудь из моих друзей увидел, как я гуляю по лесу, его б родимчик хватил от удивления. Действительно, когда сидишь за столиком где-нибудь на Раковской, а перед тобой знакомые физиономии и рюмки, мысль о лесе, полянках, тропинках, лесных цветах и воздухе, напоенном запахом смолы, кажется совершенно фантастической. Попробуйте как-нибудь заговорить на эту тему, на вас посмотрят так, словно вы только что приехали из Танганьики и рассказываете об охоте на слонов. Не то чтоб этим людям никогда не приходилось оказываться на лоне природы, но отправиться в лес специально — это, с их точки зрения, признак явного одичания.
Не мое дело описывать красоты леса, но, наверное, из-за всех своих последних переживаний я неожиданно ощутила от прогулки огромное удовольствие. До тропинки не доходил ни один солнечный луч, и, хотя у этих сосен, или елок, или пихт, или как там назывались эти хвойные деревья, стволы были не бог весть какие толстые, и к тому же голые, где-то наверху они вдруг сближались, сближались и превращались почти что в крышу, сквозь которую только кое-где синели кусочки неба. Какое-то особое чувство начинаешь испытывать, когда вокруг одни только деревья, которые заслоняют другие деревья, и так — насколько хватает глаз, и сумрак, и что-то таинственное подстерегает тебя, а что — непонятно, и если б не тропинка, хорошо утоптанная, с каменным бордюром по сторонам, можно было б и испугаться. И полная тишина, лишь какие-то птицы поют: соловьи или канарейки — кто их знает. Но пели они очень жизнерадостно, хотя малость повторялись. И много чувства вкладывали — это точно, я долго их слушала.
И о запахах надо сказать. Запах — грубое слово, а благоухание — дурацкое, тут же было что-то третье, что-то густое, терпкое и проникающее в тебя и, самое важное, очищающее, не в том смысле, что прочищает грудь, нет, скорее — голову. А именно это и было мне нужно.
Я не заметила, когда кончилась утоптанная тропинка, когда я ступила на мягкий хвойный настил и пошла по лесу наугад... Вдруг стало совсем тихо и еще более сумрачно — солнце скрылось за облаками. Но видно было хорошо, при этом ровном свете все приобрело даже более четкие очертания. Я обнаружила вдруг, что стволы не гладкие, у них коричневатая, вся в трещинках кора, которая придает им бархатную мягкость, и у каждой сосны — свое лицо: одни совершенно прямые, со светло-коричневыми стволами и ровной чистой корой, словно кто-то специально ее обтесывал и оглаживал, другие — покривившиеся, более темные, слабые, даже болезненные, в пятнах, кора у них изъеденная, чешуйки топорщатся, кое-где видны длинные и глубокие раны, доходящие до самой сердцевины, а наверху крупные сучья, точно вывихнутые суставы, торчат среди сухих, обломанных веток. Вдоль потекших, как слезы, капель смолы пролегли муравьиные тропы. Эти кривые сосны и ростом были ниже, они с трудом пробивались к свету среди прямых и здоровых деревьев. У этих кривых сосен были свои проблемы.
В чаще леса я вспомнила о том, что рассказывала когда-то сестра моего отца. Ее зовут Ирина, но я никогда не называю ее тетя Ирина, потому что отношения у нас с ней такие, словно и нет между нами большой разницы в годах.
История эта, которую Ирина мне рассказала, очень важна для меня. Сейчас я вспомнила ее с первого до последнего слова. Правда, я ее столько раз воспроизводила про себя, что иногда мне уже трудно сказать, что было на самом деле и что я присочинила. Постараюсь все же рассказать точно, без выдумок, — она и сама по себе достаточно фантастична. Только расскажу ее позже. И тогда будет видно, до чего ж это странно, что такая история занимает личность, подобную мне. Действительно странно.
Ирина не скрывает своих лет, поэтому и я могу сказать — она родилась в 1924 году, значит, ей уже сорок пять лет — жуткий на первый взгляд возраст, возраст, когда женщине пора уже подвести черту под молодостью и переходить постепенно к тихим радостям старости... Мне отлично известно — это звучит глупо и самонадеянно, мне сто раз говорили, что, когда я доживу до сорока, я буду думать совсем иначе, но ничего тут не поделаешь — человека надо принимать вместе со всем его нахальством, или «биологическим нахальством», как выражается, когда речь идет обо мне, моя мать. Как бы там ни было, я воспринимаю цифру «сорок» именно так.