КОСУЛЯ ДАША. Да-да, а иногда смотришь на снег зимой, а под ним лишайничек… (Пауза.) Вкусный…
Пауза.
РУДОЛЬФ. Задерживается старик наш.
ПЕТЯ. Так небось письма разгребает. В этот год раза в три больше прислали.
ДАВИД. А что просят?
ПЕТЯ. Я почем знаю. Но, видать, не подарки, раз мешок легкий.
Пауза.
ВАСЯ. Снега тоже, блин, никакого.
КОСУЛЯ ДАША. Так это же глобальное потепление, что снега нет — так и надо! Люди по домам сидели, заводы стояли, вот природа и выздоравливает: как копыто мое, так и природа выздоравливает.
ДАВИД. Наоборот ведь должно быть.
КОСУЛЯ ДАША. Нет-нет, копыто в порядке.
Пауза.
РУДОЛЬФ (собравшись с силами, его нос постепенно краснеет). Дарья, мне нужно с вами поговорить. Давайте отойдем на минутку.
КОСУЛЯ ДАША. Давай, чего же нет-то.
Рудольф высвобождается из упряжки, помогает освободиться косуле Даше и уходит за сцену. Петя и Вася многозначительно переглядываются. Мужик снова падает в снег и засыпает.
ДАВИД. Артюр, а позвольте поинтересоваться. Что за тайна скрывается за вашим именем?
АРТЮР (негромко). Рембо.
ДАВИД. Прошу прощения?
АРТЮР. Артюр Рембо. Великий поэт. Папа назвал меня Артуром, в честь деда, а мне это имя никогда не нравилось. И я решил, что буду Артюром.
ДАВИД. Как интересно. А как ваш год? Удался? Многое успели написать?
АРТЮР. Да много, только я все сжег. (Заметив недоуменный взгляд Давида, неохотно.) Плохо все было.
ДАВИД. Плохо?
АРТЮР. Мне кажется… Мне кажется, чтобы написать хорошие стихи, нужно жить в хорошее время. Ну то есть не в хорошее… В интересное. А сейчас все это так уныло. Тоскливо очень.
ВАСЯ (злобно). Родился с серебряной ложкой во рту и жалуешься. Нытик, блин.
ПЕТЯ. Нормально говорит. Продолжай, малой.
АРТЮР (медленно, постепенно распаляясь). Я вот на днях подумал, попытался вспомнить, что за год-то произошло… И знаете, что понял? Все ведь ругаются: такой год, сякой год, столько плохого успело случиться, хуже не бывает. Послушаешь — прямо конец света. А я вдруг понял, что не конец света, совсем не конец света — в том-то и трагедия! В том-то трагедия, что не плохой был год, а мелкий, словно… Ну словно пыль. Дядя Рудик на днях папе сказал, я случайно услышал: не год это, а глыба, и придавило, говорит, меня этим годом, словно глыбой…
Вася отворачивается от оленей, смотрит на мужика. Тот просыпается и снова начинает рубить елку.
АРТЮР (с неожиданным воодушевлением). А совсем ведь не как глыба! Даже наоборот! Как будто глыба эта стояла и стояла, многие годы стояла, и ее все эти годы сверху ветер обдувал, а снизу море подтачивало. Ну словно весь мир был против этой глыбы, вся природа. А глыба держалась, хотя все хрупче и хрупче становилась. И все думали, что придет день — и обвалится. И придавит. Всю землю придавит, море течь перестанет, штиль установится вечный. А она… (Чихает.) Она просто рассыпалась! Пылью стала. И никто даже не заметил! А ветер как дул, так и дует, только разносит он теперь эти пылинки крошечные, глыбу эту… И весь этот год — он словно за завесой этой пыльной. Оборачиваешься назад, а там сплошная пелена. Пыльная и старая.
Вася начинает подрагивать, словно у него нервный тик. Никто не обращает на него внимания, все внимательно слушают Артюра.
АРТЮР. Ничего нового! Без ужасов, без криков. Но это ведь хуже всего! Столько лет все тянули резину, и единственное, что поддерживало, — это понимание: лопнет! Рано или поздно, может через десять лет, а если повезет, то и раньше, лопнет, громко, с помпой — и, может, даже унесет с собой тех, кто тянул ее, так ведь тем более: какое событие без жертвы! А оказалось — не лопнула. Просто рассыпалась, облепила ветер и стала самим воздухом. И мы дышим резиной. А хочется дышать свежим воздухом! Просто в этом году все как будто поняли, что ничего нового уже не будет; больше того, что само это ожидание, многолетнее напрасное ожидание, нежелание действовать, ежегодная надежда на новый год — она в итоге привела к тому, что вся наша жизнь — это сплошные мечты. Мы ничего не делаем! Мы только ждем! И дышим старым воздухом! Пылью дышим! Вместо того, чтобы убежать, сорваться с места, лопнуть самим наконец эту резину!