– Ой, посмотри, Яропер: печка тёплая и чугунок каши в нём?! – воскликнула Ладасвента, после работы проголодавшись и обрадовавшись, что не нужно хлопотать.
– А сюда, жена, посмотри, платок твой на стульчике. А ведь с утра искала – не нашла, всю злость на меня извела.
Покраснела Ладасвента от стыда и впрям подумала: что за шлея под хвост попала ей?! А потом этим взглядом поглядела на дом родной, любимый, большой, красивый, роднёй подаренный, где свой век прожить придётся, где дети родятся, где может быть, внуков, правнуков, праправнуков нянчить станется, и сказала с лёгкой печалью:
– Муженёк, а ведь что ни говори, какая у нас светёлка милая да жизнь хорошая. Повезло: живи, люби и радуйся! – и прильнула к Яроперу, прощенья прося и обещая ласковой и любящей впредь быть.
Яроперу не по себе от её слов сделалось – тож мужик нашёлся?! Бабьи капризы к сердцу близко принимать да ещё и о разъезде думать. Трус и дурак!
Почесал за ухом от стыда и крепко обнял любимую. Решили баньку перед ужином затопить, чтоб омыться от пота праведного. Глянули, а она жаркая ждёт их не дождётся и воды полный край, веники паром дышат берёзовым. А в предбаннике яблоки наливные в сиреневом дыму расслабленье несут… Голова пустая от запахов стала, и вспомнили молодожены о влюблённости своей, что словно сирень аж до боли ароматом любви кружит.
Нет никого страшнее и опаснее, чем разъярённая мать, что дитя своё потеряла. Будто медведица свирепая станет она искать, а затем крушить врага даже, если смертушка её верная ждёт.
Потому не думая, не гадая, собрав котомку из хлеба да яблока, отправилась Капотана по следам сына пропавшего. Шла да шла и к ночи глубокой наткнулась на большое расселение цыганское. Смотрела-смотрела на огни его и костры и вот что подумала: «Сын мой на войну сбежал от женитьбы. На войну дорога лишь одна. На дороге табор стоит. Всяк знает: не жди добра от людей без роду, без племени. Шалопай мой храбрый без страху и упрёку был. Сердце чует – здесь на ночлег он остановился. Здесь и остался навсегда.
И смело шагнула в логово цыганское, пошла до костров, у которых старые цыганки сидели и карты раскладывали.
– Разложи мне карты, старуха, – попросила Капотана и хмуро в сторону поглядела, завидев цыганёнка, что мечом деревянным Евпатия игрался. Не укрылся взгляд суровый чужестранки и от старухи-гадалки.
– А есть у тебя золотая монета? – спрашивала карга.
Достала Капотана монету и бросила на ковёр. Стала карга раскладывать карты свои старые, мир повидавшие.
– А вот здесь у меня ещё золото, – вдруг сказала женщина и достала ещё с десяток монет и побряцала ими, будто перед голодным волком. – Их тебе в котёл цыганский брошу, если покажете, где сына моего убили и захоронили.
Сверкнула глазом карга на такие слова, а позади Капотаны тени сгущаться стали.
– Золото не возьмёте, убить меня задумаете? Род мой здесь завтра же окажется. И будет вас преследовать, пока последнюю собаку не распотрошит, мои косточки искаюче, – сурово молвила разъярённая мать. Да и я, со своей стороны, в окаянные души метнусь, но вас теснить стану, пока до Адова круга не доведу. До судилища Божьего! – и сварожьими знаками окрестясь, трижды стрибожьим символом омовясь, произнесла слова боли страшные, и из глаз материнских не слезы полились, а искры огненные посыпались, траву сухую и платок цыганский опаляя.
Отхлынули убийцы, испугавшись гнева праведного и даже золота устрашась, повели Капотану, что огнем праведным объята сделалась, к месту убийства.
– Ой, ой! – заойкал Евпатий и сделался престранным, будто засасывает его в воронку бурлящую.
– Радуйся, рус, это молодожёны тебя в свой род зовут. Везучий ты, как погляжу, чуть им любовь не угробил, а они тебе сладкую жизнь в ответ, – и стал Константин прощаться.
– Постой, постой, брат! Что ты такое говоришь?
– Ты про коло перерождения слышал? – в возмущении взмахнул руками византиец толстый. – В какую вежу умер, знаешь?
– Нет!
– Вот ведь невежда! – махнул рукой на дурака толстяк. – Вежа твоя родовая, как черепица на крыше, подошла семье этой счастливой. Будешь ты теперь ихний сын. Вот и вся сказка! Радуйся.
– Ой, не хочу! Не хочу! – крутился, как юла на месте, Евпатий, стараясь от воронки увернуться.
– А другого пути нет, – удивился капризному домовому толстяк. – Вот если б кликуши тебя покликали, и дух твой к телу вернулся, чудесным образом воскресясь. А так – единый путь – перерождаться!