— Ты обязательно должна их послушать, Аморет, — произнес Майлз. — Я знаю, ты поймешь их, хотя не уверен, что это под силу кому-нибудь другому.
— О, мне так хочется послушать их! Мне не терпится их послушать! А лихорадка… — Она взволнованно повернулась к нему и сжала его руку. — Ведь ты серьезно болел, правда? О, если бы я только могла быть с тобой, я бы за тобой ухаживала! Ведь я такая хорошая сиделка! А когда ты вернулся?
— Вчера.
Они переглянулись, улыбнувшись, и покачали головами.
— Это надо же! Ну не удивительно ли? — прошептала Аморет.
— Не более удивительно, чем что-нибудь еще. Все, что происходит между нами, происходит по какому-то невероятному совпадению. Даже наше знакомство… помнишь?
— Наше знакомство… Как мы познакомились? Ах да, ну конечно!
Аморет вместе с родителями путешествовала по Италии. В ту ночь в Венеции она тайком выбралась из отеля одна и села в гондолу. Медленно плыла через лагуну, вне себя от счастья, поскольку ей удалось хоть на несколько часов вырваться из-под неусыпного родительского ока. Полулежа в гондоле, Аморет разглядывала причудливые дома, казалось, стоявшие прямо на воде, из их окон, прикрытых ставнями, просачивался мягкий свет; а над лагуной плыли звуки музыки раздавались чьи-то певучие голоса. На каждом повороте гондольер затягивал песню, тем самым предупреждая остальных гондольеров о своем появлении.
Вторая гондола появилась совершенно внезапно. Прежде чем Аморет успела сообразить, что произошло, и понять, можно ли хоть как-то избежать столкновения, острый нос лодки-пришелицы оказался на их палубе, едва не задев девушку. Пока гондольеры, пронзительно крича и ругаясь друг с другом, разводили столкнувшиеся суденышки с помощью своих длинных шестов, пассажир второй гондолы спрыгнул к Аморет и резко оттолкнул нос своей гондолы, оберегая перепуганную пассажирку от неизбежных серьезных ушибов. Аморет лежала на дне лодки, трепеща от потрясения и страха. Вокруг начали распахиваться ставни, шумные итальянцы энергично вмешивались в перебранку гондольеров, выясняя, кто прав, а кто виноват.
В тот самый момент, когда какое-то окно распахнулось прямо над ними, как следует осветив место происшествия, Аморет увидела своего спасителя: самого красивого и сильного мужчину из всех, кого ей когда-либо доводилось видеть. У нее даже перехватило дыхание от неожиданности и вместе с тем радости.
Расплатившись со своим гондольером, он что-то приказал гондольеру Аморет, а потом уселся рядом с ней в темноте.
— С вами все в порядке? Вы не пострадали? — участливо осведомился незнакомец.
— Нет, — прошептала Аморет.
У него были четкие черты лица, мужественные и энергичные. Кожа — бронзовая от загара, а зубы — белые и ровные. Его черные жесткие волосы слегка вились, глаза светились небесной голубизной. Таких глаз Аморет не видела ни у кого… кроме себя. Ночь стояла душная, и на нем были только широкие брюки и белая рубашка. Рубашка небрежно расстегнута, и Аморет увидела, до чего гармонично развиты мускулы его плеч, груди и рук. Она с совершенно беспомощным видом уставилась на него, открыв рот и чувствуя себя так, будто ей неожиданно явился сам Господь Бог.
— Вам не следует в такой поздний час прогуливаться одной. Скажите, где вы живете, и я отвезу вас домой… — И тут он посмотрел на нее точно с таким же беспомощным выражением лица.
Вот так все и началось. Ни родители Аморет, ни ее знакомые никогда не видели Майлза Моргана и даже не слышали его имени. Он стал ее тайной, которую пришлось хранить ото всех на свете; ей не хотелось, чтобы кто-нибудь расспрашивал о нем или обсуждал его. Майлз был ее личной сокровенной собственностью. Их встречи стали более-менее регулярными, и оба поняли, что станут встречаться, пока смерть не разлучит их.
Майлз принадлежал ей, а она — ему; их обоюдное чувство оказалось настолько искренним и глубоким, что не было необходимости в каких-либо обычных в таких случаях средствах, чтобы сохранить друг друга. Просто они принадлежали друг другу, верили в свою взаимную любовь и в то, что в известном смысле каждый из них стал частичкой другого. Им не надо было ничего больше. Ведь что ни говори, а еще чуть-чуть, и все приняло бы роковой оборот. К превеликому счастью, оба понимали это. Да, они хорошо понимали, что с самым прекрасным явлением на свете нельзя обходиться беспечно или грубо. Их любовь была деликатной, хрупкой, неземной, хотя и очень страстной и совершенно телесной.
Закончив разговор о сафари, они не стали обсуждать ее медовый месяц.